25 июня 2019

Интервью с директором Пушкинского музея Мариной Лошак

Марина Лошак — удивительно открытый и ироничный человек, что большая редкость для людей с такой высокой и статусной должностью. Чаще всего ведь бывает так: вопросы — строго по предварительно согласованному списку, ответы — в рамках протокола и общей стратегии, без эмоций. Но все это точно не про директора ГМИИ им. А.С. Пушкина! С Мариной Девовной легко говорить не только о работе, но и о современных технологиях, семье, свободном времени и даже… о насущных проблемах музея.

«Иногда очень важно просто позвонить и сказать: "Я тебя люблю"»

— Марина Девовна, у вас такой плотный график, что не очень понятно, как вы находите время на семью. Может, есть какой-то лайфхак из серии «Как все успевать и не привлекать внимание санитаров»?

— Ох, это действительно тяжело. Хочется ведь чаще видеть тех, кого любишь, — семью и друзей. Но это не всегда возможно. На помощь приходит телефон. Иногда очень важно просто, без причины позвонить и сказать: «Я тебя люблю», поставить лайк или отправить сердечко. Это своеобразная важная работа, которую я постоянно выполняю.

Кроме того, в этой суете обязательно нужно находить время и на себя: купить новое платье, сделать маникюр, просто прогуляться или побыть наедине с собой. Силой заставляю себя это делать.

— Вы обсуждаете дома работу? 

— Постоянно! Тем более моя семья — это люди, с которыми стоит это делать. Мнение дочки (журналистка Анна Монгайт. — Прим. ред.), возможно, вообще самое важное, поскольку она не сентиментальничает со мной. Говорит, как есть. В музее иной раз трудно услышать критику по каким-то вопросам: люди зачастую стесняются говорить мне нелицеприятные вещи. А она — может. И я это очень ценю! 

— Внук дает советы по вопросам музея?

— Очень много, особенно по части маркетинга. Ему сейчас десять лет — он регулярно к нам приходит, внимательно все изучает и советует: что у нас должно продаваться, чего быть не должно, сколько что должно стоить и так далее.

— Воплощаете рекомендации в жизнь? 

— Во всяком случае, имею их в виду. Многие его предложения пока слишком креативные для нас (смеется).

«Я замечательно ощущаю себя отдельным существом»

— Как устроен день директора Пушкинского музея? 

— День состоит из тотальных встреч, разговоров и обсуждений. Самого разного рода и на разные темы. И с огромным количеством людей. В данном смысле каждый мой день похож на предыдущий. Современный музей — это место, где одновременно возникает и решается множество задач. Они касаются и выставок, и реставрации, и маркетинга, и фандрайзинга... Мы приглашаем в музей наших коллег и партнеров, они приезжают со всего света, и с ними мы обсуждаем текущие и будущие проекты. И так изо дня в день. Каждые полчаса у меня происходит какая-нибудь встреча. Даже в обеденный перерыв, во время которого я почти никогда не ем одна (что очень плохо). Это происходит и здесь, в музее, и на других территориях. Сплошные встречи с перемещением в пространстве (смеется). 

— За шесть лет работы директором Пушкинского вы наверняка уже начали отождествлять себя с музеем. Как удается справляться с разграничением личных вкусов и приоритетов музея? 

— Нет такой проблемы. Я замечательно ощущаю себя отдельным существом. Конечно, музей меня заполняет — создает очень плотную среду, которую не так просто вытеснить из себя. Но я умею это делать. 

— Кто и как в Пушкинском занимается разработкой концепций для выставок? Расскажите, пожалуйста, как это происходит.

— Начинается все с того, что мы задаемся вопросом: каков баланс наших выставочных тем? Это очень важный вопрос, поскольку мы единственный в России музей, за исключением Эрмитажа, который «отвечает» за мировое искусство. Хочется, чтобы наш зритель смог увидеть это искусство во всем многообразии: и древнее, и модерн, и современное... Найти, нащупать этот баланс зачастую очень непросто. 

Далее мы собираем все предложения, обсуждаем их и принимаем решение.

— То есть это обычно коллегиальное решение? 

— Стараюсь, чтобы оно было именно таким. Впрочем, мне трудно об этом судить, так ли это на самом деле. Голова зачастую просто не поспевает за эмоциями. Как бы я ни старалась оставаться в этих вопросах осознанным человеком, темперамент иногда берет верх над разумом. Думаю, в каких-то случаях я немного поддавливаю. Но… я стараюсь слушать и слышать своих коллег. Бывает, на эмоциях «заворачиваю» чью-то идею — потом «остываю» и понимаю, что была неправа. И мы возвращаемся к ее обсуждению.

Затем в дело вступают кураторы — с нашей стороны и от тех институций, которые с нами готовят выставку. Это всегда очень интересная партнерская работа, в которой порой задействованы десятки людей с обеих сторон — специалисты из самых разных сфер и областей. В процессе этого взаимодействия концепция и приобретает финальные очертания.

«Тачскрины — это позапрошлый век»

— Пушкинский трудно назвать технологичным музеем. Это принципиальная позиция? 

— Нет, это не принципиальная позиция. Просто вы не знаете, как у нас все устроено.

Все ровно наоборот: в России мы считаемся музейным центром, который делится своими технологическими наработками и возможностями. Самые глубинные разработки в этой области мы внедряем вместе с нашими партнерами: это и «Яндекс», и Mail.ru, и другие лидеры индустрии…

Что же касается тачскринов и прочих интерактивных экранов — я действительно против них. Но разве это технологичность? Это же позапрошлый век! Смешно даже говорить об этом... Кого сегодня можно удивить сенсорным экраном? Новшеством это было двадцать лет назад. 

Сейчас технологичность в другом: она в электронном обороте, в онлайн-билетах, в «Алисе» (голосовом помощнике компании «Яндекс»), которая «водит» экскурсии по нашим выставкам, в приложениях для мобильных телефонов, в медиаискусстве... Во всех этих областях мы занимаем передовые позиции.

— Хорошо, а что с вашим каналом в YouTube? На нем есть и экскурсии, и лекции, и дискуссии… Но нет самого главного — просмотров. С чем вы это связываете? 

— Абсолютно согласна с вами, это наше слабое звено. Почему так? Просто пока не дошли руки. В этом направлении нам предстоит проделать большую работу: нужно менять стратегии, искать форматы, смотреть… Это ведь путь проб и ошибок. Необходимо пройти его, чтобы сделать какие-то выводы. Надеюсь, скоро мы к этому приступим.  

— Интересуетесь ли вы тем, как о работе музея отзываются в Сети? Может, сами даете некий фидбек, отвечаете на вопросы по работе музея?

— Я очень осторожно хожу по этому полю. На цыпочках. Для меня важнее знать, о чем спрашивают, чем отвечать. Безусловно, каждый человек заслуживает быть услышанным. Но дать обратную связь всем рефлексирующим по поводу работы нашего музея невозможно. Да и нужно ли? Куда важнее просто знать, что о нас думают. Мне кажется, это самое главное в этой истории. Мы стараемся слышать все, что о нас говорят и пишут, вне зависимости от того, нравится нам это или нет. Слушаем, анализируем и делаем выводы.

«Все вопросы к зеркалу, художник тут ни при чем»

— Не так давно в Пушкинском закрылась грандиозная экспозиция «Фрэнсис Бэкон, Люсьен Фрейд и Лондонская школа». Расскажите, пожалуйста, о ее организации. Насколько сложно было договориться с Tate по поводу этой выставки?

— Выставка была придумана очень давно — спустя всего полгода после моего прихода в музей (в 2013 году. — Прим. ред.), во время встречи с великим директором Tate, Николасом Серотой. Ему почему-то очень хотелось помочь молодому директору Пушкинского. Мы долго обсуждали с ним, как и в чем эта помощь может осуществиться. В итоге Николас предоставил мне большой «лист возможностей»: что из собрания Tate, из его тематических блоков, мы можем задействовать. И я выбрала Лондонскую школу. Для меня стало очень важным показать именно это непростое искусство нашему зрителю. С тех пор мы планомерно двигались к реализации этого проекта.

Что касается трудностей, то самым сложным оказалось найти спонсора — партнера, который, скажем так, решился бы вместе с нами встать на этот путь. Поэтому я была так счастлива в прошлом году, когда банк ВТБ решил поддержать нашу инициативу. 

Эта выставка в принципе возникла благодаря тому, что мы тогда заявили о желании ее провести. То есть появился список работ, из которых экспозиция и стала складываться. Впервые она была показана в Tate, затем она путешествовала по всему миру. А мы внимательно следили за тем, как произведения художников Лондонской школы экспонируются в других странах. Списки работ менялись, но базовая, основная часть оставалась неизменной. 

Свой лист работ мы «складывали» три раза. В итоге, как мне кажется, у нас получился весьма оригинальный взгляд на такое явление, как Лондонская школа. По некоторым позициям мы долго сомневались, спорили. Пытались предугадать, что будет интересно именно нашему зрителю… Стоит отметить, что у этой выставки был очень хороший куратор — Данила Булатов, который смог продумать такой мощный состав и составить такой список произведений, что побудил специалистов по Лондонской школе со всего мира приехать в Москву, чтобы увидеть нашу версию выставки.

— Удивительно...

— Это действительно так! В прошлом году у нас была подобная ситуация с выставкой, посвященной японскому искусству эпохи Эдо. К нам приезжали специалисты со всего мира. В буквальном смысле — от США до Японии: они, по их же словам, даже и представить не могли, что все эти вещи могут быть собраны в одном месте. И где?! В Москве! С Лондонской школой было то же самое. Для многих экспозиция стала настоящим откровением. Я была просто поражена, когда на открытии выставки директор Tate Britain, Алекс Фаркухарсон, смотрел на некоторые картины так, словно видел их в первый раз (смеется). 

Удачно составленный список работ, правильная презентация и интересная образовательная программа — все вместе это дало такой удивительный эффект. Кроме того, на этой выставке было много открытий. Например, Коссоф и Ауэрбах. Их вещи ранее редко показывали, причем не только в России. На выставке «Хаим Сутин. Ретроспектива» — внутри экспозиции — у нас были работы этих мастеров. Но знаковые, определяющие их творчество картины в Москву до этого не приезжали. 

— Как известно, Фрэнсис Бэкон — один из фронтменов этой выставки — был весьма одиозным, скандальным человеком. Не было ли проблем с «борцами за нравственность» по ходу выставки?

— Никаких эксцессов не было. Единственное, что приходит в голову, — небольшое недопонимание в «Фейсбуке»: одна посетительница рассказала о нашем кассире, которая предупредила ее о том, что ребенку эту выставку смотреть не стоит. У нас завязалась переписка, по итогам которой мы провели беседу со всеми нашими кассирами: еще раз рассказали о выставке; объяснили, что в ней нет ничего отвратительного; что все отвратительное и страшное, что они в ней видят, — это внутри рефлексии нашего общества. Все вопросы к зеркалу, художник тут ни при чем. В общем, провели серьезный философский разговор в моем кабинете. Как мне кажется, у меня получилось найти точные образы для разъяснения столь деликатной темы. 

— Что вы им сказали?

— Представьте себе, что вы — немолодая женщина. Ваши родители, папа и мама, стоят перед зеркалом — вы их видите в раздетом виде. Вам они покажутся отвратительными? Или у вас какие-то другие эмоции возникнут в этот момент? Приятно ли вам будет, если кто-то назовет их отвратительными только потому, что они старые?..

Думаю, мы в итоге друг друга поняли. В целом, если резюмировать, выставка прошла без проблем. Наоборот, сплошная радость: пришло очень много людей, что особенно приятно — много молодежи, которая увидела в творчестве художников Лондонской школы для себя некий сигнал. То есть я абсолютно счастлива результатом. Все, о чем я мечтала перед стартом, получилось.

— Можно только поздравить вас с этим! Как мне кажется, у нас очень непредсказуемое общество в вопросах живописи. Когда речь идет о Репине, Айвазовском и других «хорошо известных и понятных художниках» — реакцию публики еще можно предугадать (и то не всегда). Но что делать с такими выставками, как эта? Как вы готовите сотрудников музея к тому, что публика зачастую не очень понимает, на кого она идет в Пушкинский? И к тому, что ее реакция может быть совершенно неожиданной?  

— Ответ в вашем вопросе — мы готовим их к этому! Особенно это касается тех наших сотрудников, которые непосредственно общаются с публикой: смотрителей, кассиров, администраторов и так далее. Все строится через разговор. И мы уделяем этому много времени. Когда речь идет о современном искусстве, которое, скажем так, порой сложно для восприятия — такая подготовка просто необходима. Первая лекция, первая транскрипция выставки — всегда для наших сотрудников. Они должны быть вовлечены в процесс: должны понять, принять и полюбить то, что у нас показывается. Они не могут быть непринимающими людьми. Это мой принцип. 

Недоразумение, которое произошло с нашим кассиром, говорит прежде всего о том, что где-то мы недоработали — не довели до того уровня понимания, который требовался. Значит, нужно больше общаться.

«Музей всегда был местом для размышлений»

— Многие считают, что подрастающему поколению нужно прививать любовь к искусству. Имеет ли это вообще хоть какой-то смысл? Если да, то как это делать, чтобы не оттолкнуть «подрастающее поколение» от искусства окончательно? 

— О том, что для России это больная тема, мы знаем как никто другой (смеется). И мы стараемся уделять ей много внимания, благо в музее очень давно существует Клуб юных искусствоведов. 

В 2019 году мы открыли новую образовательную платформу — Пушкинский.Youth, которая направлена на работу с молодыми людьми от 14 до 20 лет. Наша задача — в рамках этого проекта не столько заинтересовать молодого человека искусством, сколько научить его через общение с ним свободно думать: уметь размышлять, уметь излагать, воспринимать искусство как инструмент для самопознания. Это очень важный посыл. 

В этом направлении многое изменилось и в самом музее, который и так всегда был местом для размышлений (это генезис нашего музея). Просто времена меняются, а вместе с ними инструменты думания и образы. Мы все — люди визуального восприятия. Даже если нам кажется, что это не так. Тем более — наши дети, чье восприятие мира целиком выстроено из визуальных впечатлений. Общение с ними не должно носить характер поучения, нужно уметь слушать и слышать их, обмениваться энергиями. То есть крайне важно, чтобы это был взаимный процесс, а не назидание. Потому что тот факт, что ты старше, не означает того, что ты лучше или умнее. Я всегда считала, что дети по определению — по своей сути — лучше, чем мы. И уж точно интереснее, потому что еще не заштампованы. У них многому можно научиться.

Именно поэтому они два раза в год заполняют собой наш музей, становятся нами. И делают тут все что хотят. Мы заряжаемся от них, и этой энергии хватает на полгода! У нас такое количество историй с этим связано, никакого интервью не хватит…

— Расскажите хотя бы одну…   

— В апреле у нас подошел к концу большой проект, в котором приняли участие двести детей. Перед его началом, в результате открытого голосования в социальных сетях, ребятами была выбрана тема для исследования — запретный плод. В течение пяти месяцев у них была возможность обучаться в музее у самого разного рода специалистов: это были занятия в области психологии, истории искусства, риторики, философии… В результате были отобраны двадцать человек, которым было дано по пятнадцать минут, чтобы объяснить, чем же важна та тема, которую они выбрали: что, на их взгляд, является запретным плодом в современном социальном и культурном дискурсах. 

Результат был просто фантастический! Мы имели дело с очень свободными, парадоксально мыслящими и интересно излагающими взрослыми людьми. Все они уже стали частью нашей большой команды, ее полноценными членами. И мы надеемся, что это только начало. Мы очень хотим, чтобы молодые люди шли в наш музей. Не только для того чтобы послушать лекцию об искусстве или посмотреть картины Бэкона, но и просто общаться, слушать музыку…

— То есть, чтобы они приходили сюда тусоваться? 

— Именно так. Чтобы они занимались в музее тем, что им действительно интересно. Здесь и сейчас. Мы должны идти вслед за ними, а не наоборот. Я в этом убеждена.