— Никита Сергеевич, давайте начнем с самого актуального. Какое у вас отношение к постановке Кирилла Серебренникова "Нуреев" в Большом театре и ее переносу на май 2018 года?
— Я считаю, что пора взрослеть. Пора научиться не врать по-пустому. Я не хочу никого учить, но говорить, что за два дня до выпуска спектакля плохо работает кордебалет, не очень правильно.
Не верю, что, когда начиналась работа над спектаклем, не было понятно, что будет в результате. Кто это делает и о ком этот спектакль. И что основной темой в биографии Нуреева, его творческих и человеческих метаниях будет терпкая и пикантная тема его гомосексуальных привязанностей и проблем.
Предполагать, что постановка сведется только к мастерству гениального танцовщика, было чрезвычайно наивно. Да, думаю, никто так и не предполагал. И когда фоном для спектакля была выбрана фотография голого Нуреева высотой в двухэтажный дом, едва ли были сомнения в том, что будет главным в постановке.
Я считаю, что это довольно безжалостно по отношению к артистам балета, чей век очень короток. Они работали. Это изнурительная работа, это травматическая работа, эмоциональная работа. И в результате оказаться заложниками недальновидности — это, мне кажется, обидно.
И вопрос заключается не в том, что нельзя об этой теме говорить. Вопрос заключается в том, где говорить. Есть вещи, которые не могут в сознании русского человека органично совместиться. Ну не могут, это насилие. Есть народы, у которых, если ты поел в гостях у человека, и хорошо поел, ты должен громко рыгнуть для того, чтобы доказать, что ты хорошо поел.
В России это не принято. Человека могут вывести из-за стола и больше никогда не позвать. Есть народы, у которых жених должен броситься с обрыва вниз, удариться головой. Только тогда он может быть женихом. Есть народы, которые почетному гостю предлагают свою жену.
Ну и так далее и так далее. Но это не вписывается в традиции, в историческую память, в представление, скажем так — историческое, русского человека, народов, населяющих Россию, о том, каковы те правила, по которым надо жить. И нельзя менять их вот так, предполагая, что в Европе так же, почему у нас нет?
— А у нас нет?
— У нас не так. Для России эта тема болезненная — для православных фиксация и оформление однополых браков, во-первых, смертный грех, во-вторых, постепенное истребление человечества и нарушение всех тех канонов, по которым человечество жило по крайней мере в течение двух тысяч лет.
Никто никому не мешает и не запрещает распоряжаться своими гениталиями, как ему хочется. Это проблема каждого, он сам ее решает. Но это не повод для того, чтобы занавес Большого театра, открывшись, показал бы гениталии замечательного танцора Нуреева. Не повод для того, чтобы эта как бы свобода стала достоянием людей, которые пришли в Большой театр, академический Большой театр.
— То есть если бы постановка была в другом театре, для вас это было бы приемлемо?
— Если у вас есть деньги, сцена — играйте, делайте то, что вы считаете нужным. Но у Расула Гамзатова были такие строки: "Пить можно всем. Необходимо только знать, где и с кем, за что, когда и сколько".
Нужно знать — где, кому, когда и для чего это делается. Поэтому, когда это умножается все на Большой театр, это не совмещается. Трудно представить себе, чтобы посетители стрип-клуба ночью вместо девушек у шеста застали артиста Гошу Куценко, читающего вслух "Горе от ума" А.С. Грибоедова. Не для этого туда люди приходят, понимаете?
Если говорить о постановке, то я убежден, что и по хореографии, и по режиссуре, и по всему остальному это очень изысканно. Но это эпатаж, это укол. Но не все любят уколы. Вот и все. Никто никому ничего не запрещает, но делать из этого трагедию…
Это трагедия для артистов балета. Но я совершенно убежден: если у вас есть деньги — делайте что хотите и показывайте у себя. Но не занимая при этом академическую сцену Большого театра, которая имеет свою историю, свою традицию и свою жизнь.
И не нужно спекулировать доводами, мол, "давайте вдохнем новую жизнь в рутинный нафталин академических, устаревших традиций". Есть вещи, которыми поступаться нельзя.
— Информация о том, что будет поставлен этот балет, появилась давно, не очень понятно, почему именно сейчас перенесли.
— Именно это я и имею в виду. Предполагать, что никто ничего не знал и вдруг это все обнаружилось… Как Чук и Гек, помните? "Зачем говорить? Если спросят — скажем. Мы что, выскочки что ли?"
Мы же серьезные, взрослые люди. Все понимаем, все знаем. Надо же к этому относиться трезво. А потом, я совершенно согласен со своим братом: государство совершенно не обязано обслуживать, обеспечивать творческие фантазии. Не обязано. Оно может делать, а может и не делать. И совершенно правильно.
Скажем, те же Рафаэль, Микеланджело — они работали на заказ и делали гениальные произведения. Но либеральная общественность сразу делает из этого скандал и фетиш. Все к этому привыкли. И надо заранее принимать решения. Понимать, что будет.
— То есть, на ваш взгляд, нужно было от этого спектакля изначально отказаться? Когда он был на уровне идеи?
— Конечно.
— Тут не очень понятно, чей именно это недосмотр.
— Я думаю, дирекции театра.
— В принципе, Урин взял на себя ответственность…
— И в результате, взяв ответственность, что-то невнятное стыдливо говорил по поводу того, что это никакое не министерство запретило, никакой не владыка Тихон (уже врать начали по этому поводу), а это просто не готов спектакль. Давайте такую версию придумаем. Ну придумали. Но всем все понятно.
— А вы думаете, каким-то образом вообще владыка Тихон мог повлиять?
— Да никаким. Вранье есть вранье. Я могу вам сказать: вы знаете, что Венедиктов попросил раскладушку поставить в мавзолее? Хочет там ночевать. — Как? Кто сказал? — Я вам это заявляю. Мне скажут: это вранье. А я промолчу. Ну вранье и вранье. Но оно уже полетело. Уже перепост заработал. Уже либеральная армия примкнула штыки.
— В общем, история, конечно, непростая вышла.
— Она очень простая, эта история. Она простая тем, что должна быть определенность. Чтобы не было попытки понравиться и тем и другим. Кесарю — кесарево, Богу — Богово. Надо честно смотреть в глаза проблемам, понимаете?
Просто честно сказать: ребят, у нас это не проходит. Я уважаю ваше мнение, я уважаю ваше творчество, вашу сексуальную ориентацию. Но у нас это не проходит. Мы, так сказать, кормим другим. У нас — котлеты, а вы хотите тараканов жареных. Наверное, это тоже вкусно, но это в другом ресторане.
— Как вы считаете, сейчас роль церкви в формировании общественных веяний, она какова? Именно сегодня.
— Я думаю, сейчас делается все для того, чтобы дискредитировать эту роль. Роль церкви — закладывать в сущность человека, особенно растущего человека, те векторы нравственных законов, по которым жил твой народ.
Я говорю о тех нравственных законах, которые породили русскую литературу, русскую историю, русскую армию, русский флот. Это все существовало в пределах, которые так или иначе были внутренне воспитываемы православием или исламом, или всеми теми не запрещенными религиями, которые существовали в России исконно.
И это было естественно. А как мы знаем, что естественно, то не безобразно. Другое дело, что сейчас пытаются искривить значение, роль, смысл, навесить на церковь все смертные грехи.
Хотя, если просто послушать, что говорит патриарх, это абсолютно простые, ясные вещи, которые прекрасно вписываются в то, что мы называем "нравственные ориентиры огромного народа", который в течение многих веков рождал детей, рождал литературу, музыку, искусство, образовал свой так называемый Русский мир, который нужно уважать.
Если ты не хочешь его уважать, то не живи здесь. Тогда живи в другом месте. Но не надо пытаться разорвать эти связи. Ради чего? Ради того, чтоб быть похожими на других? А зачем нам быть похожими на других? Мы всегда существовали со всем миром.
— С Александром Сокуровым, который критикует РПЦ, вы, конечно, не согласны? Владыка Тихон свою точку зрения по этому поводу уже высказал.
— Я стопроцентно согласен с владыкой Тихоном. Стопроцентно. Безграмотность Сокурова, которой я не ожидал, и безграмотность Венедиктова, которую я ожидал, совпали в одной точке.
— Но как раз владыка Тихон говорил о том, что вряд ли это именно безграмотность, что тут он видит что-то другое. Потому что Сокуров — образованный человек.
— Я предпочел бы думать, что это безграмотность, нежели умысел. Потому что если умысел, то ни по каким, так скажем, критериям с Сокуровым мне не по пути.
— Сейчас — предвыборный год. На вашей пресс-конференции в рамках Московского кинофестиваля спрашивали по поводу ваших политических амбиций.
— У меня нет никаких амбиций. Мне настолько интересно заниматься тем, чем я занимаюсь, и мне настолько дорого то, что я делаю. Мне этого совершенно достаточно. Каждый должен заниматься своим делом.
Да, все на свете режиссура. А руководить страной — это великая режиссура. Все режиссура: и страной руководить, и семьей руководить, и предприятием, и съемочной площадкой. И от качеств режиссера зависит качество будущего произведения, будь то страна или фильм. Создание атмосферы, создание мира.
Но есть люди, которые масштабно мыслят, имея собственное мнение, и в то же время имеют возможность и силу это собственное мнение во имя общего, во имя лучшей цели конечной придержать при себе, но следовать защите национальных интересов страны.
Это великий талант и человеческий, и политический. Лично я не вижу сегодня человека в нашей стране, за исключением Путина, который обладает гигантским опытом в этом, во-первых, и, во-вторых, последовательно отстаивает национальные интересы страны. Делает это умно, тонко, жестко и обуславливает это своей верой: то, что он делает, — на благо страны.
Поэтому я в данном случае сколько смогу, столько буду помогать этому течению, этому движению, но на своем месте и теми методами, которыми я владею как гражданин и как художник. Потому что оно, мне кажется, единственно правильное.
— Просто я, например, не очень понимаю, откуда в принципе эти разговоры возникают.
— Они возникали и раньше. Уже я на белом коне в Кремль въезжал. Говорили, что "Сибирский цирюльник" — это предвыборная моя картина, что это мои амбиции президентские… Раньше я злился, объяснялся, ругался, обвинял в клевете.
Но посмотрите, какое количество вранья. Нет, тут есть, наверное, умысел. Попытка поссорить, вбить клин, посеять сомнение человеческое. Но я считаю ниже своего достоинства начать по этому поводу истерические оправдания и опровержения.
— А по поводу фильма, к которому вы имеете отношение. Вы пишете сейчас сценарий?
— Да.
— На каком сейчас все этапе?
— Мы чистим его, занимаемся полировочными работами, очень приятными работами. Но мы на финальной стадии, на финишной прямой.
— Понятно, когда могут начаться съемки?
— Съемки я бы хотел начать в конце осени. Фильм называется "Шоколадный револьвер". Мы пишем его с братьями Пресняковыми. У многих это вызывало какой-то нездоровый интерес странный. Но братья абсолютно адекватные, талантливые, неожиданные и очень, я бы сказал, энергетически заряженные ребята. Мне с ними интересно, и я тешу себя надеждой, что и им интересно со мной.
— Насколько я знаю, там ваши автобиографические моменты. Или про это нельзя еще говорить?
— Это история режиссера. Любая история режиссера включает в себя в какой-то степени тот опыт, который у тебя есть, который у тебя был. Но это совершенно не автобиографическая история. Я бы никогда не рискнул снимать картину о себе, биографическую.
— Элементов автобиографических тоже нет никаких?
— Если это о режиссере, вы же понимаете, что там все равно существуют вещи, которые так или иначе связаны с профессией.
— А время?
— Современное.
— То есть прямо 2017-й или это не оговаривается?
— Нет, это с определенными флешбэками, с возвратами, с воспоминаниями, с прослеживанием истории. Но это современное кино.
— Актеры пока не называются? По крайней мере, мы видели их у вас уже в кино?
— Есть наметки. Кого-то видели, да. Но у меня проблема с героем. Мне нужен потрясающий артист на героя. Не исключаю, что это может быть мировая звезда.
— Может быть, вы? Если потрясающий артист.
— Спасибо, Наташа. (Смеется.)
— Нет, просто это логично, мне кажется, что режиссер мог бы сыграть режиссера.
— Да, я мог бы играть, но думаю над другими кандидатурами. Вот Хавьер Бардем, к примеру. В фильме будет много актеров и кастинг нужен международный, так как действие картины происходит во Франции, в Германии, в Лос-Анджелесе, в Нью-Йорке и в России.
— Это будет не авторское кино, а что-то очень масштабное?
— У меня все картины авторские. Даже масштабные. Разве "Сибирский цирюльник" — это не авторская картина? А "12" разве не авторская картина? Они авторские, потому что там даже прослеживается тот, кто эту картину делал. Но это большая картина.
— Никита Сергеевич, я буквально несколько дней назад разговаривала с Андреем Сергеевичем. По поводу "Оскара" он сказал, что никого отправлять не нужно. Вы с этим согласны?
— Я уже его имею, поэтому я бы должен был сказать: конечно, хватит, никого не надо отправлять. Я последний получил, и на этом все. (Смеется.)
Но все равно есть честолюбие художника, надежды… И "Оскар" остается знаком — "это режиссер, имеющий "Оскар", — для мира, по крайней мере, это важно. Жаль только, что в последнее время "Оскар" очень сильно, так сказать, "подпортился" с точки зрения чистоты жанра.
— Какой фильм можно отправить, как думаете?
— Я не знаю, кто это может быть. Я, может быть, не все картины видел.
— Очень сильные были картины… Я не знаю, вы видели или нет, "Аритмия" Бориса Хлебникова. Все в восторге. На "Кинотавре" победил.
— Это замечательно. Я не видел картины, к сожалению, но Хлебников — талантливый режиссер. Пусть попробуют, отправят. Если он получит, я буду только рад.
— Хотела еще спросить про "Бесогон". Летом будете снимать?
— Мы сейчас снимаем и, наверное, будет еще один выпуск, потом перерыв. Но мы договорились с Добродеевым, что на каникулах они запустят ретроспективу "Бесогона". И теперь премьерный показ "Бесогона" будет идти в будни, а потом повтор в выходные.
— Мне рассказывали, что съемки вашей программы — очень кропотливая работа. Но мы смотрим, нам кажется, что вы садитесь, берете бумажку и читаете. Как этот процесс происходит? Вы сами ищете темы?
— Они появляются из жизни, из ощущения происходящего. В чем уникальность "Бесогона"? Первое: мы ни одной копейки не берем ни у кого. Ни у канала, ни у Министерства культуры. Ни у кого. Мы делаем его только за свой счет.
Во-вторых, ни один человек, кроме моей команды и меня, не знает, о чем будет следующий "Бесогон". И мы отдаем "Бесогон" практически когда уже идет анонс. Чем, конечно, ставим в тяжелое положение канал. Но это наше условие.
Мы делаем только то, что считаем нужным делать. Вне зависимости от отношения к этому. Это дает огромную независимость и огромную ответственность. Потому что я не хочу подводить моих товарищей. Но, с другой стороны, все, что мы делаем, — это совершенно конкретная, личная точка зрения. Моя и моих коллег, с кем мы работаем.
— Но я уверена, что вы прекрасно помните, что был прецедент, когда не выпустили вашу программу в эфир.
— Да.
— Это была единственная история?
— Это была единственная история, и я понял причину. Там было стечение обстоятельств. И это не имело никакого отношения к цензуре. Это было стечение обстоятельств, момент перехода "России-2" в руки "Матчу".
И я видел эту ситуацию, поэтому совершено искренне делал то, что делал. Но я понимал в то же время, что это могло быть понято не как моя личная инициатива, а как инициатива канала.
Это было бы, с точки зрения канала, не очень порядочно по отношению к тем, с кем они эту сделку заключили. Я это понял, но тем не менее мы это запустили в Сеть и было около 3 миллионов просмотров. В общем, явно больше, чем пришло смотреть на канал.
— Но при этом мы время от времени в новостях пишем, что "обстреляли студию "ТриТэ". И как правило, ваша пресс-служба объясняет это тем, что обстрел может быть связан с "Бесогоном". Насколько это опасная история — высказывать свою точку зрения?
— Ты никогда не будешь мил всем. И я не могу претендовать на то, чтобы всем нравилось то, что я делаю, потому что мне тоже не все нравится, что делают другие. Это справедливо и это дело каждого.
Но я должен сказать, что я абсолютно изумлен, до сих пор изумлен. Я мог не снять ни одной своей картины и делать только "Бесогон". Он невероятно будоражит людей, заставляет подходить ко мне, разговаривать.
Не о фильмах, не о ролях, не еще о чем-то. "Бесогон", "Бесогон", "Бесогон". Что это? Попадает в человеческую сущность? Простой язык, которым я пытаюсь говорить? Вещи, которые волнуют еще кого-то, кроме меня?
Но во всяком случае я должен сказать, что мои коллеги из региональных отделений Союза кинематографистов попросили меня дать разрешение показывать "Бесогон". Я сказал: пожалуйста, ради Бога.
И в регионах по местным каналам его показывают постоянно. А в Севастополе даже в кинотеатре крутят несколько сеансов. У меня спрашивают: "Почему вы это делаете один? Почему никто не подхватывает?" Я думаю, что это неправда. Говорят многие. И многие люди думают так же, как и я.
— Может быть, поэтому у людей и возникают мысли, что вы планируете баллотироваться в президенты? Видят, что люди бы за вами пошли, что вы могли бы им помочь.
— А как мне мешает это делать, находясь на своем месте?
— Вы же прекрасно понимаете, что — условно — вы, будучи председателем Союза кинематографистов, имеете гораздо больше рычагов для той же самой помощи элементарной.
— Я благодарю Бога за то, что у меня есть возможность кому-то помочь. Но есть очень важная вещь: уровень компетенции, понимаете? Я, наверное, силен в какой-то части, в каком-то секторе взаимоотношений с миром — творческом или, там, взгляд художника, русского художника и так далее.
Но есть вещи, от которых так или иначе зависит будущее людей, страны. И взять на себя ответственность за это — абсолютно безответственно. Я боюсь людей, для которых власть — это мечта, а не крест.
Власть должна быть крестом. Моего пращура, Романова, из Костромы, из Ипатьевского монастыря тащили за руки, за ноги на престол. Михаила Федоровича Романова. Для него это был крест, а не мечта.
И конечно же, я очень боюсь тех, для кого это мечта. И их очень много, их очень хорошо видно. Это страшные люди. Потому что их мечта — она соразмерна безответственности. Понимаете, выталкивать несмышленых подростков на полицию — это преступление, абсолютное преступление. Заставлять их говорить заученные фразы, ничего не понимая в том, что они говорят.
Я же служу Отечеству, а не конкретной власти или людям во власти. И потом, вы знаете — мне так интересно заниматься тем, чем я занимаюсь. А то, о чем вы говорите, это адова работа. Адова! И понимаете, очень трудно променять прерогативу общаться только с тем, с кем хочешь, на необходимость общаться со всеми, с кем надо.
— Да, это, конечно, такая свобода и роскошь, которую не каждый может себе позволить. Ну а, например, Министерство культуры?..
— Ну вы что? Я очень пристрастный человек. Я необъективный человек. Я вообще не люблю в галстуках ходить. А я человек командный, поэтому, если я в это впрягусь, это значит, что я буду работать в команде.
И абсолютно нет гарантии, что я буду согласен со всем, что делается. Какое-то время я буду подчиняться дисциплине команды, а потом взбрыкну, и кончится это не очень хорошо. Мое внутреннее ощущение своего места и возможность быть услышанным намного дороже, чем казенная машина, власть над людьми и ситуацией.
Моя власть — на съемочной площадке. Моя власть над миром, который я создаю, над материалом, которым я занимаюсь, над ролью, которую я играю. Вот это власть. Она меня интересует, устраивает, я здесь полновластный хозяин и творец.
А то, о чем вы говорите… Мы однажды шли с Владимиром Владимировичем по дорожке в парке. Он говорит: "Ты можешь себе представить, вот все разведки мира сейчас знают, что мы с тобой идем по этой дорожке. Вот ты представляешь себе, что это за жизнь?"
— Тяжело.
— Это адская жизнь, никакой жизни. Как сказал де Голль, вот примерная цитата: "Одиночество — удел тех, кто достиг вершин политической власти, овеваемых ледяными ветрами государственных интересов. И незачем ждать снисхождения". Это очень одинокая работа. И когда приходится принимать самостоятельные решения глобального характера, от которых зависят чужие жизни, война и мир, это должна быть невероятная мощь человеческая и промысел Божий. И вера в то, что ты делаешь то, что нужно.
— А по поводу Союза кинематографистов. Вы на съезде бросили такую фразу, что вам непросто все дается. Не ищете себе преемника на эту должность?
— Ищу, конечно. Вы думаете, это все сахар? 19 лет я председатель! Но я честно скажу, что, если бы меня отпустили, я бы ушел.
— Вы видите людей вокруг себя, которые могли бы занять этот пост?
— Да вижу. Я вижу молодых ребят, которые должны набраться опыта. Им нужно нарастить мышцы и научиться принимать решения с учетом того, к чему эти решения могут привести в дальней перспективе.
— Давайте поговорим о другом — о некой противоречивости ваших приоритетов. Я недавно делала интервью с министром культуры. И он сказал, что очень много нарушений закона, против которого, кстати, вы возражали, "О нецензурной лексике в искусстве". Что очень много льется мата со сцены и что это, в общем, нехорошо. Я у него спрашивала, возможно ли, что закон будет пересмотрен. Мединский сказал, что он будет категорически против. Вы же тогда писали письмо вместе с Федором Бондарчуком, просили закон скорректировать.
— Да. Я считаю, что русский язык без этих parolacce (итал. "брань". — Прим. ТАСС) сильно обеднен. Но есть слово, рожденное ситуацией и оправданное ситуацией, а есть бытовой мат. Просто грязный.
— Но грань очень тонкая. Каждый художник говорит: "Я так вижу". Ему кажется, что вот в его интерпретации это необходимо. И в некоторых ситуациях это действительно так. Вы, естественно, смотрели фильм "Водитель для Веры", да?
— Да.
— Там в конце Андрей Панин, герой, должен был убить хорошего человека, говорит: "Тра-та-та жизнь!" Смысл такой — "ужасная жизнь". И мне кажется, что вот в этой ситуации это настолько было точно и правильно…
— Вы сейчас сами определили правило. Когда человек разговаривает через слово матом и он стал бытовым и заменяющим другие слова, без всякой эмоции, а просто как разговорная речь — это отвратительно. Это нельзя.
— Понимаете, когда речь идет о запрете, это означает, что нигде и никак.
— А я об этом писал в этом письме! Это должна быть самоцензура и ответственность художника. И я буду отстаивать, допустим, в "Утомленных солнцем — 2", когда появляются матерные слова, потому что это правда.
И я знаю, что это правда. И я гарантирую и отвечаю за то, что мои герои в этой ситуации должны говорить эти слова. Других слов для этой ситуации нет! Это оправданно. Я берусь за это отвечать.
— А закон предполагает, что вообще нельзя. Хотя вот… Вы не смотрели "Нелюбовь"?
— Нет.
— Там слова запиканы, но при этом они читаются. Но там, мне кажется, это тоже довольно органично.
— Может быть. Я считаю, что нужно рассматривать каждый конкретный случай. Невозможно подвести это под единую черту.
— Но при этом вы не планируете обращаться снова, чтобы пересмотрели этот закон? Или вы уже отпустили эту ситуацию?
— Я вижу, как этот закон нарушается и ничего не происходит.
— Министр обещал. А братья Пресняковы, они же тоже с Серебренниковым работали. Их фильм "Изображая жертву". И там было очень много нецензурной лексики. У вас в фильме она тоже будет?
— Да.
— А закон?
— Нормально. Она будет абсолютно оправданна. Слова запикают, но они будут читаться. Это не мешает. Ничего страшного в этом нет. В данном случае меня это совершенно не беспокоит. Это будет естественно, точнее — необходимо. И я берусь это доказать.
Беседовала Наталья Баринова
