«Упрощение жизни как способ выживания»Лев Гудков, директор Аналитического центра Юрия Левады: В 1988 году, когда возник наш центр, был начат проект фиксации механизмов и форм распада советской системы, который проходил на наших глазах. Идея Левады заключалась в том, что с уходом поколения 1920–1930 годов рождения (наиболее характерного представителя советской системы) уходят его установки, его представления, его опыт существования, ценности. Неслучайно в одной из первых статей он обозначил этот проект как «уходящую натуру», правда, со знаком вопроса. Первый массовый опрос проходил в феврале 1989 года, как только образовался ВЦИОМ. Проходил по самому разному кругу проблем: и отношение к власти, и отношение к насилию, и характер отношений в семье, и религиозность, и отношение к Западу, и национальная идентичность, и социальная идентичность... И первое исследование казалось, подтверждало идею Левады. Потому что хранителем советских представлений были именно пожилые категории населения, а молодые оказались более толерантны, ориентированы на европейские ценности, более либерально настроены, выступали как агенты и сила изменений. Но уже второй замер, 1994 года, привел нас в состояние если не замешательства, то недоумения. А третий, 1999 года, последующие, 2003-го, 2008-го, и последний опрос 2012 года (мы сейчас готовим его продолжение) показали, что этот человек, этот советский тип не уходит — он воспроизводитсяУже в поздних своих работах, незадолго до смерти, Левада вынужден был пересмотреть саму идею демографического ухода и написал довольно жесткие слова, что дело не в том, какие взгляды появляются у молодежи, а в том, как они вписываются в действующую систему институтов, как ломает сложившаяся структура эти более либеральные, но не очень обоснованные установки и представления людей.
Каждый тоталитарный режим — германский нацизм, итальянский фашизм, китайский коммунизм и т.д. — исходит из идеи построения принципиально нового общества, и основой этого общества должен быть новый человек, воспитанный именно в новых институциональных условиях. Поэтому очень важен не только институциональный контекст, но и практики формирования — миссионерская идеология, полный контроль над системой социализации, государственная организация труда, подчинение собственности, экономики политическим целям и так далее.
Homo Soveticus — это прежде всего человек, адаптировавшийся к репрессивному государству, человек с двойным сознанием, это самая важная его характеристика.
Это не совсем то двоемыслие, которое описывал Оруэлл, хотя очень многие вещи он ухватил, но довел их до рациональной чистоты, невозможной в реальности. Это человек, поверивший и принявший свое положение в отношении внешнего мира как исключительное, то есть сформированное сознанием своей особости, исключительности.
Идея новизны, небывалости этого человека превращается с течением времени в сознание особости как отдельности или непохожести на всех других. Поскольку и общество кажется совершенно другим. Это человек закрытого общества. В этом смысле исключительность начинает работать как барьер между своими и чужими. Причем очень важной характеристикой было именно сознание враждебного окружения нового общества и необходимости постоянной борьбы с внутренними и внешними врагами. То есть идея негативной идентичности, конституции от противного здесь работает чрезвычайно. Это первый момент.
Второй момент: для этого человека характерен иерархический тоталитаризм. Что это означает? С одной стороны, это демонстративная идентичность власти. Поскольку власть аккумулирует в себе все коллективные ценности, монополизируя право говорить от его лица и тем самым навязывая и насаждая их с помощью системы террора, типового и всеобщего воспитания. И это принимается. Идея уравниловки всех перед властью — с одной стороны.
С другой стороны, именно потому, что сохраняется представление «мы-они» уже не в плоскости страны и внешнего мира, а в плоскости социальной организации, вертикали, возникает представление о том, что власть устроена иерархически и на каждом уровне иерархии свой собственный порядок и своя система отношений. То есть на то, что положено чиновнику, уже не может претендовать обычный подданный или обыватель. Это отношение партикуляристской зависимости воспроизводится на всех этажах. Оно, естественно, имеет свои следствия. Прежде всего очень мощный потенциал внутренней агрессии, двойственное отношение к преклонению перед властью: она держатель коллективных ценностей, но есть элемент зависти и крайнего неуважения к ней.
Третий момент, связанный именно с доминирующим и пронизывающим все государственным насилием, уже следствие адаптации к такому государству — это ориентация на простоту, на самые примитивные формы существования. Отчасти это связано с распределительной экономикой и с всеобщим превращением государства в фабрику или казарму. Опять-таки уравнительное сознание. А с другой стороны, это возникает именно как уход от этого контроля, ориентация на физическое выживание.
Поскольку общая идеология — это мобилизация для построения нового общества, мобилизационное состояние может быть хроническим.
Поэтому, естественно, возникает множество таких форм, которые позволяют адаптироваться, уходить от этого контроля и насилия, выживать. То есть возникает такая игра, которую Левада называл игрой в лояльность. Если взять старую светскую формулу: они делают вид, что нам платят — мы делаем вид, что работаем. И таких форм демонстративной лояльности, а на самом деле ухода от контроля, очень много. Это и есть адаптация через снижение запросов, через снижение высоких представлений, идеальных представлений. И результатом этого в конечном счете является тотальный аморализм, постоянная интенция на снижение, упрощение жизни как способ выживания. Ну и исходящий из этого очень короткий горизонт памяти. Механизмы вытеснения опыта непосредственного насилия как опять-таки форма приспособления к тоталитарному насилию.
Результатом всего этого становится, конечно, крайне низкий социальный капитал. Недоверие не только институциональное — люди понимают, что власть много обещает, чувствуют зависимость от этой власти, но в то же время ясно сознают, что власть из того, что обещает, ничего никогда не выполнит, обманет — и это дает, в свою очередь, право обманывать других. Поэтому областью доверия или надежды, включенности становится очень узкий круг непосредственно связанных людей. Это семья или ближайшие друзья.
Этот опыт адаптации репрессивного государства через понижение запросов, постоянная интенция на упрощение, на примитивность, на вытеснение всего тяжелого, неприятного, с чем человек не в состоянии справиться, начинают составлять структуру личности.
Как говорят психологи, это структура слабой личности, не имеющей собственных убеждений, но готовой принять любую компенсацию в виде утешительных идеологических мифов вроде великой державы и героического прошлого.
И, соответственно, ритуалов, коллективных церемониалов, которые государство поддерживает в виде такого коллективного утешения.
Возвращаясь к нашим исследованиям, все с большей уверенностью можно говорить о существовании и воспроизводстве советского человека и сегодня. Потому что воспроизводится значительная часть институтов советского времени. Это институты власти и институты социализации, школы прежде всего. И институты власти — правоохранительные органы, судебная система — воспроизводятся и определяют значительную часть социального контекста в повседневности, в которой существует человек. А меняется все, что не попадает в это отношение власти и подчинения.
Я думаю, что этот антропологический тип, который является несущим не только для советского времени, но и в несколько модифицированном виде для путинского периода, будет воспроизводиться еще примерно по крайней мере два-три поколения.
«Отчуждение человека от государства»
Анатолий Вишневский, директор Института демографии НИУ ВШЭ: хрущевские реформы очень быстро сошли на нет, горбачевские продержались дольше. Я думаю, в следующий раз будет еще удачнее. Именно потому, что меняется состояние общества.
Я наблюдаю за демографическим поведением людей и вижу, что они ведут себя совершенно не так, как их родители. В основной массе они ведут себя так, как любой европейский человек. Именно поэтому появляются сегодня ревнители традиционной морали, которые принимают странные законы и прочее. Но это ничего не может изменить. 90-е годы принесли огромные перемены и именно в семейном, брачном, родительском поведении. Это, без сомнений, подтверждается статистикой. И я думаю, что это проникает в другие сферы жизни.
Понимаете,
если человек чувствует себя свободным в своей личной жизни, то рано или поздно он начнет себя чувствовать свободным во всех смыслах. Или, во всяком случае, ему станет тесно.
Конечно, я не хотел бы преувеличивать свой оптимизм, потому что мы уже не раз ошибались. Но какая-то положительная динамика есть.
Виталий Куренной, руководитель Школы культорологии НИУ ВШЭ: На проект конструирования нового человека в СССР были брошены гигантские ресурсы, которые современной власти, конечно, просто не снились. Не бюджет же нынешнего Минкульта считать подобными ресурсами.
Ликвидировалась вся система спонтанных исторических институтов и заменялась выдуманными.
Но, судя по всему, человек так жить не может. И в результате в советской культуре (как и в советской экономике) образовалась гигантская теневая сфера. Вот у нас всенародно любимый поэт — Владимир Высоцкий, которого Говорухин в интервью на смерть Высоцкого назвал «настоящим советским человеком». Но вся его жизнь, все его творчество построены вокруг темы «был человек, который не стрелял».
То есть правильно действует и поступает тот, кто с системой государства вообще не имеет ничего общего.
Это отчуждение нашего человека от государства происходит вовсе не по иерархическим причинам. Человек, находящийся внутри иерархии, все равно считает, что это государство нужно каким-то образом кинуть. Все, что у нас называется коррупцией, — это, по сути, внутреннее отчуждение людей внутри государственного аппарата от того же самого государства.
На самом деле отличие от диссидентского мышления здесь связано исключительно с положением этих людей в иерархии. Мы видим, что люди, которые занимали центральное положение в этой иерархии, выйдя из нее, часто моментально превращались в яростных критиков. Я не буду комментировать траектории многих известных нынешних оппозиционеров, но считаю, что это создает совершенно специфические условия для нашего с вами положения. Ни одна страна не знает такого отчуждения человека от базисных институциональных государственных рамок своего существования.
Мне кажется, нельзя сегодня говорить о возрождении советского образа жизни, потому что он и не исчезал.
У нас некоторые институты советского общества были не то что не упразднены переходом к постсоветской системе, а только усилены.
Некоторые вещи преобразовались очень сильно. А некоторые институты оказались крайне инертными. Например, институты культуры — вся сетка учреждений культуры у нас инертно воспроизводится. То есть в нее только нужно опустить обратно пропагандистский стержень, и она уникально заработает. Более того, все наше творческое сообщество на ура ее воспримет.
«Одно дело — декларирование всяких хороших вещей и другое — их реализация»
Анатолий Вишневский: Если говорить о трех советских завоеваниях — коллективизм, эгалитаризм и интернационализм — то это скорее лозунги, чем истинные ценности. Что такое был, допустим, коллективизм? Это была эксплуатация представлений, характерных для общинного сознания дореволюционного крестьянства России. И колхоз был проявлением этой идеи коллективизма. Что было доведено до предела в знаменитом выступлении Сталина, когда он благодарил русский народ за героизм во время войны, но благодарил такими словами, что вы все были винтиками, которые хорошо работали в системе государственного механизма. Так вот этот винтичный коллективизм и был на деле, хотя, наверное, декларировался с отсылкой в марксизм и так далее как некое противопоставление индивидуализму.
Индивидуализм у нас сейчас звучит как ругательство, мол, человек думает только о себе. Это совсем не так.
Это когда человек сам ставит свои цели, сам их достигает, у него есть самосознание, самостоятельность, способность самостоятельного мышления — вот что такое индивидуализм. А эгоизм людей, которые хотят разбогатеть за чужой счет, всегда существовал и существует, это еще не индивидуализм в социологическом смысле. Вот как обстояло дело с коллективизмом. Все были загнаны в колхозы. Кулаки были уничтожены, как и фермеры, которым в свое время Ленин предлагал американский путь, но до революции, а после революции свернули как раз на этот русский путь.
Эгалитаризм. Еще в советское время наши эмигранты и диссиденты описали номенклатурную систему, когда человек попадал (правда, он попадал под контролем партийных органов и так далее) в номенклатуру и дальше уже двигался. А не попал — не будешь двигаться. Ты имеешь привилегии. И эти привилегии были скрыты. Они были не такие большие, кстати, если сравнить с современными, допустим, олигархами и просто богатыми людьми. Но это были привилегии: всякие распределители, особые цены в каких-то магазинах и так далее. Так что эгалитаризм декларировался, но не реализовывался.
Ну и интернационализм. Он тоже, конечно, декларировался, у нас везде писали: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», но при этом целые народы по этническому признаку депортировались — очень мало можно найти таких примеров в истории. И это все под лозунгами интернационализма. Продолжали говорить о том, что мы интернационалисты, а, допустим, слово «чеченец» из Большой советской энциклопедии исчезло. Если вы возьмете Большую советскую энциклопедию, изданную при Сталине, вы не найдете там слова «чеченец», так же как «ингуш» и так далее. Их просто нет. И они были выселены, там было написано, навечно. Вот вам интернационализм. Одно дело — декларирование всяких хороших вещей, а другое дело — их реализация.
Виталий Куренной: Я вообще за то, чтобы исключить слово «ценности» из лексикона, когда мы что-то анализируем. Я понимаю, что это удобно социологам, но еще удобнее идеологам. Я специально анализировал речи Владимира Путина по этому поводу, что там за перечень ценностей имеется в виду. Он очень понятный. Например, там прописаны семейные ценности. Но посмотрите на уровень разводов в России — он в пять раз выше, чем в Канаде. Если вы хотите пестовать семейные ценности, весь российский и советский кинематограф нужно запретить к показу и транслировать только один Голливуд. Потому что он действительно является проводником семейных ценностей.
Кстати говоря, по поводу коллективизма. Сейчас есть очень хорошие исследования западных антропологов, которые детально показывают, как работала машина пропаганды. Как супруга человека, которого объявляют врагом народа, которая знает его всю жизнь, начинает считать его врагом народа. Это нужно понимать. Есть некоторое общее описание развития нормальной культурно-антропологической динамики при переходе от традиционных обществ к обществу модерна. Того процесса, который мы переживали во многом очень быстро, судорожно и в мобилизационном режиме.
Человек в традиционных обществах живет в традиционной культуре, у него вся жизнь регламентирована, он в ней хорошо ориентируется. Ритуалы, практики, традиции и так далее. Он знает, как жить. Это авторитетное знание, пришедшее из традиции. Он не дезориентирован. Что происходит при переходе к обществу модерна? Эти институты ослабевают. Это переживается как эмансипация. То есть мы как бы хотим освободиться от власти традиций, от всех этих нелепых ритуалов и прочее-прочее. Но в конечном итоге человек, осознавая себя как свободного, на самом деле является достаточно легкой добычей в руках манипулятивных практик. Пропагандистских, массовой культуры и прочее-прочее.
Советское общество довело эту ситуацию до абсурда. Потому что этот процесс протекал не органически, а целенаправленно разрушались все институты традиционного общества. Чтобы понять последствия этого разрушения, сходите на наши кладбища. Чем заместилась традиция? Сумасбродством и изобретательством во всех отношениях: надгробия в форме людей с мерседесами, с мобильными телефонами — чего там только нет.
Но что получалось? Шел процесс модернизации, перехода села в город, плюс еще разрушалась религиозная община (а именно она генерирует большой радиус доверия, что тысячу раз описано на западном материале). А у нас все это было в один момент разрушено. И индивид остался один на один с пропагандой.
Совершенно не случайно и сегодня социологи говорят о недоверии. Это то, что голове у людей. С точки зрения практик, с точки зрения того, как люди себя реально ведут, они не покупаются.
У нас аудитория телевизора, мне кажется, даже более критична, чем аудитория интернета.
То есть это не так, что есть люди телевизора, а есть люди интернета. Между ними есть, конечно, дистанция, но когда вы их спросите про ценности, они все это выдадут. Мне кажется, здесь продолжается советская практика декларирования каких-то идеологем, которые сегодня почему-то называются нашими традиционными ценностями и прочее-прочее. Это чистый конструктивизм. И этот конструктивизм глубоко пропитывает нашу элиту, даже интеллектуальную.
Какая у нас единственная школа, которая пережила переход от советского к постсоветскому режиму? Философская. Это в чистом виде проектировочная инженерная машина, которая продолжала и продолжает оказывать существенное влияние на нашу политику. Потому что есть идея того, что мы сейчас все сконструируем.
Я знаю, какие настольные книги пользуются спросом в администрации. В частности, книга Андерсона «Воображаемое сообщество». С идеей, что сообщество можно сконструировать, вообразить и так далее. В этой идее, на мой взгляд, отсутствует фундаментальная вещь — элементарная консервативная составляющая, которая предполагает, что вы должны исходить из того, что есть, а не из того, что вам напроектировали проектировщики человеческих душ.
Подготовила Виктория Волошина
