- Александр, сколько зим, сколько лет! Привет!

- Здравствуйте, Михаил Сергеевич.

- Но ты молодец, ты работаешь все время.

- Я беру пример с Президента СССР. Куда мне деваться?

- Я же «Комсомолку» лет сорок выписываю.

- А мы знаем... Поэтому вот решили отрывки дать из книги «Горбачев в жизни». Это 700-страничная энциклопедия о Горбачеве. Я прав?

- Абсолютно. Самое интересное состоит в том, что это подтверждает, что демократия пустила глубоко корни даже в Фонде Горбачева. (смеется)

- А что, не было там раньше у вас демократии?

- Я тебе сейчас скажу, как с этой книгой было. Я вдруг узнаю, что готовится какая-то книга. Они (составители. - А. Г.) уже посчитали нужным со мной поговорить, когда наполовину работу провели. Я же иногда отлучаюсь или выхожу по каким-то делам из игры...

- По-моему, вы никогда из игры не выходите, Михаил Сергеевич.

- Временно, временно. (смеется) Когда они будущую книгу представили мне, там уже набралось две с половиной тысячи страниц.

- Так это вы сократили?

- Да, я говорю: ну, братцы, во-первых, я должен почитать, что вы тут натворили. Раз меня касается... Начал читать. И всем понравилось, черт возьми! (смеется) И мне понравилось. Но я сказал: сократить наполовину. И они работали. На каком-то этапе я подключился. Они меня попросили. И я лично с ними прочитал ее полностью три раза. А вообще – пять раз.

- Михаил Сергеевич, в этой книге есть и отрицательные оценки Горбачеву. Острые вопросы. Почему вы это не вычеркнули?

- Это ж все-таки было. Это жизнь. Я не имею права делать такую ревизию. Почитал и увидел, что это содержательная вещь. Она как бы итожит длительный период. Причем итожит своеобразно. В данном случае итог подводят сами читатели. И это приобретает уже совершенно другое звучание. Ты знаешь, что мне приходится вести довольно длительную и упорную борьбу с моими любимыми «приятелями».

- С оппонентами?

- Которые так периодически - раз 10 уже было - сообщают, что я уже умер.

- Вы сами каждый раз это опровергали.

- А потом - тут другое. Я думаю: связываться? Я убежден - то, что я делал, делал честно. Делал в интересах народа. Что такое пять-шесть лет? Для такой страны нужен большой период, чтобы реализовать ее план, замысел. И усовершенствовать. Это же по ходу все менялось. Я думаю, что надо было идти. Я почувствовал: то, что мы делали, говорили, писали, со временем, уже как бы издалека когда смотришь... Так вот - конечно, все выглядит не так, может быть, упрощенно, как тогда представлялось. Конечно, что-то переосмысливаю... Я, кстати, получил на днях 26-й том собрания сочинений моих.

- У вас больше, чем у Сталина.

- И правильно. (смеется) Это же вы на Сталина молитесь, а я – нет. Я один раз помолился, когда вступал в партию. Я в десятом классе вступал. Но это после войны было, все мы верили и очень ценили.

- У вас даже комбайн назывался «Сталинец».

- Это номер один. А потом уже «Сталинец-6».

- Так что вы тоже сталинист в какой-то степени.

- Да. (смеется) Надо было прожить много и поумнеть, и вырасти, и узнать многое. А еще, если учесть мой последний период, когда я оказался на самом верху с когортой известных в России людей, а потом и возглавил эту группу. Я имею в виду Политбюро. Я узнал столько, что можно писать не только 26 томов.

- А вот если взять «Горбачева в жизни»...

- Это сборник статей, выступлений, разных людей из разных стран, разных убеждений. В этом самый главный момент объективности.

- Вы какие-то собственные точки зрения поменяли к своему юбилею?

- Ничего не менял.

- Несмотря на критику?

- Если бы мне пришлось уже с этим опытом начинать все сначала, то я сказал бы: выбор был бы тот же. Надо страну было вывести из тоталитарного состояния, надо было дать людям возможность свободы слова, а значит и гласность. Главное – демократия. Это все надо было делать. Я бы и сейчас это делал. Но не допустил бы, чтобы меня опередили эти… не хочу употреблять крепкие слова.

- Путча не было бы?

- Да, я уверен. Выбор тот же, а темпы перестройки - другие. Все решалось бы быстрее. Особенно мы упустили то, что я не успел сделать - партию надо было реформировать.

- А сейчас в стране все правильно? Вы с Путиным обнимались.

- Я нормальный человек. Кстати, лучше всех это углядела Франсуаза Саган. (французская писательница, драматург. - А.Г.) Потрясающая женщина. Я читал ее книжку. Она пишет: «Удивительно, что этот Горбачев, оказывается, нормальный человек. Такие дела затеял».

- А сейчас у нас в стране все идет как надо?

- Нет, не все так, как надо.

- А именно?

- Надо было, как начали перестройку, - так и продолжать. А мы после начали менять одно за другим, и во внутренней политике, и во внешней. Что-то успели сделать, что-то не успели. Была ставка на демократию и свободу, на выборы, эволюционный путь. Это самое главное. Потом возникла борьба. Она сорвала первоначальный план. Вышел на арену Ельцин со своими амбициями.

- Путин все правильно делает сейчас?

- Я Путину доверяю. И народ доверяет. Это очень важно. Без доверия народа никакую перестройку, ничего нельзя сделать. Даже маленькие реформы. Но если ты получаешь это доверие, твоя ответственность в десять раз увеличивается. Поэтому надо делать так, чтобы людей не выталкивали из политики.

- По поводу Сирии. Как вы оцениваете инициативы Президента Российской Федерации? Они правильные, они в русле, они реализуемы?

- Это важный вопрос. Это тот путь, по которому надо идти. Надо проявить характер, надо нацию, наш народ мобилизовать так, чтобы они поняли, что потерпеть придется. То, что вышли на договоренности с американцами, это напоминает мне мою работу с несколькими лидерами. Я работал и с Рейганом, и с Бушем. Знаю, что значит с ними работать. Насколько это сложно. И насколько это важно. Я отметаю всякие разговоры: типа продался, предал кого-то, - это чепуха.

Эта книга - «Горбачев в жизни» - как раз в этом направлении будет работать - на истину.

- Спасибо за жизнеутверждающую беседу!

- Обнимаю. Всем комсомольцам привет!

ГЛАВЫ ИЗ КНИГИ «ГОРБАЧЕВ В ЖИЗНИ»

КАК ЭТО БЫЛО...

Из прожитых более 80 лет моей жизни 42 года я прожил на Ставрополье, остальные — в Москве. Предкавказье — перекресток дорог разных цивилизаций, культур, религий. Его многоликая история всегда живо занимала меня.

...Страшный кровавый след оставила в наших местах Гражданская война прошлого века. Советская власть пришла на Ставрополье со стороны Ростова. Места наши были первыми на этом пути, и именно на территории моего района сформировались первые отряды Красной гвардии. Известно приветствие Владимира Ленина «Медвежин- скому фронту».

Борьба на Северном Кавказе достигла крайнего ожесточения. Часть казачества вместе с «иногородними» вступила в Красную Армию. Во второй половине 1918 года на Южном фронте действовали 14 красных казачьих полков, из которых потом формировали бригады и конные армии. Наши местные ветераны утверждали, что в знаменитой 1-й Конной, которой командовали Буденный и Ворошилов, ставропольцы составляли чуть ли не 40%. Но другая, причем значительная, часть казачества влилась в белое движение. Когда на Дону произошел мятеж и генерал Краснов с помощью немецких войск установил военную диктатуру, около 45 тысяч казаков, сочувствовавших советской власти, были расстреляны или повешены. Впрочем, и красные не церемонились, не останавливаясь перед применением самых жестоких мер, в том числе и против стариков, женщин и детей. Мне запомнился следующий эпизод, о котором рассказал генерал Книга Василий Иванович.

Отмечалась 50-я годовщина советской власти (1967 год). Многие участники Гражданской войны делились воспоминаниями о тех днях. Ездили по городам и селам. Особенно много было встреч с учащимися, вообще с молодежью. Попросили и генерала Книгу — героя Гражданской войны — поехать в его родные края, на север губернии, где он боролся за советскую власть. Генерал не возражал, но попросил дать ему охрану, чем вы звал удивле ние всех.

— Зачем тебе охрана, Василий Иванович?!

— Мне это не обходимо. В Гражданскую войну мы там все село порубали.

— Как порубали?

— Да вот так. Порубали...

— Всех?

— Ну, может, и не всех. Я вот и думаю: вдруг остался кто-то... помнит.

Сколько же таких сел и станиц точно так же было вырублено — и белыми, и красными — под корень? Истребляли сами себя, свой народ. Генерал Книга был профессиональным воякой — они иначе смотрят на смерть, — но и у него, видно, не было покоя на душе, мучила совесть, если помнил об этом до самой смерти.

В известной теперь песне «Подъесаул», посвященной Гражданской войне на Северном Кав казе, есть такие слова:

...Ты идешь воевать

За народную власть

Со своим же народом!

Сколько раз мне приходилось слышать о том, что при переходе к новому обществу насилие не только оправданно, но и необходимо. То, что при революциях очень часто действительно не удается избежать кровопролития, — это факт. Но видеть в насилии универсальное средство решения проблем, призывать к нему ради достижения неких якобы «высоких» целей, то есть опять идти на «вырубку» народа, — бесчеловечно.

...Пожалуй, впервые я пережил потрясение — арест деда. Его увезли ночью. Бабушка Василиса переехала в Привольное к моим отцу и матери.

Помню, как после ареста деда дом наш — как чумной — стали обходить сторо-ной соседи, и только ночью, тайком, забегал кто-нибудь из близких. Даже соседские мальчишки избегали общения со мной. Теперь-то я понимаю, что нельзя винить людей: всякий, кто поддерживал связь или просто общался с семьей «врага народа», тоже подлежал аресту. Меня все это потрясло и сохранилось в памяти на всю жизнь.

ГОЛОД

В 1933 году на Ставрополье разразился голод. Историки до сих пор спорят о его причинах — не был ли он организован специально, чтобы окончательно сломить крестьянство? Или же главную роль сыграли погодные условия? Не знаю, как в других краях, но у нас действительно была засуха. Дело, однако, заключалось не только в ней. Массовая коллективизация подорвала прежние, складывавшиеся годами устои жизни, разрушила привычные формы ведения хозяйства и жизнеобеспечения в деревне. Вот что, на мой взгляд, было главным. Плюс, конечно, жестокая засуха. Одно наложилось на другое.

Голод был страшный. В Привольном вымерла по меньшей мере треть, если не половина села. Умирали целыми семьями, и долго еще, до самой войны, сиротливо стояли в селе полуразрушенные, оставшиеся без хозяев хаты.

Трое детей деда Андрея умерли от голода...

(А когда пришло время сеять — семян не было. За невыполнение плана посева, который устанавливался местными властями, деда Андрея отправили на лесозаготовки в Сибирь. Дед вернулся, отбыв половину срока, — причем с грамотами.)

ВОЙНА

Перед самой войной жизнь начала налаживаться, входить в колею. Оба деда — дома. В магазинах появился ситец, керосин. Колхоз начал выдавать зерно на трудодни. Дед Пантелей сменил соломенную крышу хаты на черепичную. Появились в продаже патефоны...

Когда война началась, мне уже исполнилось 10 лет. Помню, за считанные недели опустело село — не стало мужчин. Повестки о мобилизации привозили из райвоенкомата ближе к ночи, когда все возвращались с работы. Сидят за столом, ужинают, вдруг — лошадиный топот. Все замирают... нет, на этот раз посыльный проскакал мимо. Отцу, как и другим механизаторам, дали временную отсрочку — шла уборка хлеба, но в августе призвали в армию и его. Вечером повестка, ночью сборы. Утром сложили вещи на повозки и отправились за 20 километров в райцентр. Шли целыми семьями, всю дорогу — нескончаемые слезы и напутствия. В райцентре распрощались. Бились в слезах женщины и дети, старики, рыдания слились в общий, рвущий сердце стон. Последний раз купил мне отец мороженое и балалайку на память.

Четыре с половиной месяца село было оккупировано немцами. Старостой немцы назначили престарелого Савватия Зайцева — «деда Савку». Долго и упорно он отказывался от этого, но односельчане уговорили — все-таки свой. В селе знали, что Зайцев делал все, чтобы уберечь людей от беды. А когда изгнали немцев, осудили его на 10 лет за «измену Родине». Сколько ни писали мои односельчане о том, что служил он оккупантам не по своей воле, что многие лишь благодаря ему остались живы, ничего не помогло. Так и умер дед Савка в тюрьме как «враг народа».

Все-таки спасло нас наступление Красной Армии. О разгроме немцев подСталинградом в селе узнали от самих немцев. А вскоре их войска, боясь попасть в новый «котел», стали спешно уходить с Северного Кавказа. С каким восторгом встречали мы красноармейские части!..

В конце лета 1944 года с фронта пришло какое-то загадочное письмо. Открыли кон верт, а там до кумен ты, се мей ные фото гра фии, кото рые отец, уходя на фронт, взял с собой, и короткое сообщение, что погиб старшина Сергей Горбачев смертью храбрых в Карпатах на горе Магуре...

Три дня плач стоял в семье. А потом... приходит письмо от отца, мол, жив и здоров.

Оба письма помечены 27 августа 1944 года. Может, написал нам, а потом пошел в бой и погиб? Но через четыре дня получили от отца еще одно письмо, уже от 31 августа. Значит, отец жив и продолжает бить фашистов! Я написал письмо отцу и высказал свое негодование в адрес тех, кто прислал письмо с сообщением о его смерти. В ответном письме отец взял под защиту фронтовиков: «Нет, сын, ты напрасно ругаешь солдат — на фронте все бывает». Я это запомнил на всю жизнь.

ОККУПАЦИЯ

После того как немецкие части ушли дальше на восток, в Привольном остался небольшой гарнизон, потом его заменили каким-то отрядом — запомнились нашивки на рукавах и украинский говор. Началась жизнь на оккупированной территории.

Через несколько дней вернулась бабушка Василиса. С дедом она дошла почти до Ста в ро поля, но там их на стигли на ступа ющие ча с ти нем цев. Дед кукуруз ны ми поля ми, оврагами перешел линию фронта, а бабушка со своими пожитками вернулась к нам — куда же еще!

Вылезли на поверхность те, кто дезертировал из армии. Большая часть из них стала служить немцам, как правило, в полиции. Однажды они явились к нам и учинили обыск. Не знаю, что они искали. Потом уселись на линейку, а бабушке Василисе приказали идти за ними в полицейский участок. Так она и шла через все село. Это было сделано, чтобы все видели, — жена председателя колхоза! Там ее долго допрашивали. Не знаю, что они хотели выяснить и что она могла сказать? Все и так было ясно: муж ее — коммунист, председатель колхоза — находился в эвакуации, сын и зять — на фрон те.

Воз вращаясь до мой с при нуди тель ных ра бот, введен ных нем ца ми, мать не раз рассказывала о прямых угрозах со стороны некоторых односельчан: «Это тебе не при красных». Стали приходить слухи о массовых расстрелах в соседних городах, о каких-то машинах, травивших людей газом (после освобождения все это подтвердилось). Тысячи людей, большей частью евреи, были расстреляны под городом Минеральные Воды. По Привольному поползли слухи о готовящейся расправе над семьями коммунистов.В нашей семье понимали, что первыми в этом списке будем мы. И мать с дедом Андреем спрятали меня на ферме за селом, где он работал. Расправа как будто наме-чалась на 26 января 1943 года, а 21 января наши войска освободили Привольное.

ОТЕЦ

Война — страшная трагедия для всей страны. Порушено было многое из того, что с таким трудом создавалось. Порушена надежда на близкую счастливую жизнь. Порушены семьи — дети остались без отцов, жены — без мужей, девушки — без женихов.

Самые трудные и страшные испытания выпали на долю фронтовиков. Перед этим поколением мужчин и женщин в долгу люди Земли. До конца своих дней отец не мог освободиться от пережитого в годы войны. Он много рассказывал о войне. Каким тяжелым бы ло ее нача ло, не хвата ло оружия, да и во е вать-то не умели.

Под Таганрогом дали их участку фронта подкрепление — несколько тысяч моряков Черноморского флота. Ребята молодые, отборные — кровь с молоком: «Ну, пехота, мы вам покажем, как это делается». В один из дней разгоряченные водкой моряки густыми цепями, со штыками наперевес пошли в атаку. А немцы встретили их огнем пулеметов и минометов. Так и остались они почти все на этом поле. Земля покрылась телами в черных бушлатах и тельняшках.

Под Таганрогом отец участвовал в рукопашном бою. Потом рассказывал. Вголове одно: или тебя, или ты. Никаких других мыслей. Бьешь, колешь, стреляешь, как зверь. Не все выдерживали. Да и остальные только через несколько часов с трудом возвращались в нормальное состояние. Я видел, что даже много лет спустя отцу тяжело было об этом рас ска зы вать.

В военные годы я, как и все, пережил многое. Но когда заходит речь о войне, вспоминаю одну кошмарную картину. В конце февраля — начале марта 1943 года я с другими ребятишками в поисках трофеев забрел на дальнюю лесополосу между Привольным и соседним кубанским селом Белая Глина. Там мы наткнулись на останки красноармейцев, принявших здесь последний свой бой летом 1942 года. Описать это невозможно: истлевшие тела, черепа в стальных проржавевших касках, из прогнивших гимнастерок — выбеленные кисти рук. Тут же ручной пулемет, гранаты, стреляные гильзы. Так лежали они, непогребенные, в грязной жиже окопов и воронок, взирая на нас черными зияющими дырами глазниц... Солдат схоронили в братской могиле. <.. .> В центре Привольного сейчас стоит скромный обелиск. На нем высечены фамилии тех, кто не вернулся с войны. Среди них — Горбачевы.

После выздоровления и уже после окончания войны (летом 1945 года) отец был в командировке, недалеко от наших мест, и попросил разрешения на два дня навестить семью. Ему разрешили. И мы встретились.

А было так. Я сидел во дворе дома, что-то мастерил. Кто-то крикнул: «Миша, отец идет!» Это было так неожиданно, что я растерялся. Но потом побежал ему навстречу.

В нескольких шагах я и отец остановились и смотрели друг на друга. Отец очень изменился — он был в военной форме, с орденами, я вырос. Но самое главное — отецувидел меня тощего, в самодельной одежке, и я услышал его слова, сказанные с такой горечью, что они врезались в память: «Довоевались!»

Фронтовая жизнь отца началась под Ростовом-на-Дону. Многого тогда, в начале войны, в армии недоставало — оружия, снарядов. Зачастую солдатам приходилось самим добывать оружие в рукопашном бою. И отцу пришлось участвовать в рукопашных боях. После такого боя требовалось несколько часов, чтобы прийти в себя. Эта страшная бесчеловечность схватки — вот, что было для него самое страшное. О войне отец еще много рассказывал, когда мы вместе работали на комбайне.

Это были рассказы солдата. Он был старшиной, сапером. Участвовал в битве на Курской дуге. Форсировал Днепр, за что получил «Медаль за отвагу» — высшую награду за личное мужество. Я гордился им. Он был скромный человек. <...>

Годы войны — страшное время — для нас, для всех стран и народов. Можно себе представить, какое было тогда отношение к немцам. Это были враги.

Тогда мы, мальчишки, играли в войну и всегда оказывались победителями. И отказывались верить, что наши войска отступают. А немцы наступали, и вскоре фронт прошел через мое родное село.

Когда немцы пошли дальше на восток, на смену им пришла часть, сформированная из добровольцев Западной Украины.

Потом фронт вновь прокатился через наше село. На этот раз — на запад. Немцы отступали, забирая все. Начался голод. Матери отправились на Кубань. Там им удалось выменять за одежду отца мешок кукурузы. Это было наше спасение.

На протяжении всей войны мы переписывались с отцом. Часто я писал отцу письма под диктовку матери. По вечерам читал «Правду» женщинам-соседям о событиях с фронта. Помню чувство радости и гордости, когда мы узнали о первом поражении немцев под Москвой. Их план устроить парад победы на Красной площади — символ покорения нашего народа — был сорван. Вместо этого тысячи пленных немцев провели по Москве. Читал я вслух и о казни молодых партизан под Москвой. Женщины плакали и были поражены жестокостью немцев.

Отец был на фронте всю войну, вплоть до своего ранения в Словакии в конце 1944 года. При подготовке наступления в районе Кошиц он со своими товарищами-са- перами выполнил задание в тылу противника, а после отдыхали.

В один из дней над ними завязался воздушный бой. И вдруг недалеко от отца разорвалась бомба. В левую ногу попал осколок величиной 12 см! К счастью, он не задел кость, но рана долго не заживала. Его отправили в госпиталь вКраков. Там для него кончилась война.

ШКОЛА

О школе тех лет, о ее учителях и учащихся нельзя писать без волнения. Сама школа раз- меща лась в не сколь ких зда ни ях села, построенных совсем для других целей. В своем распоряжении она имела мизерный запас учебников, всего несколько географических карт и наглядных пособий, мел, с трудом где-то добываемый. Вот практически все. Остальное было делом рук учителей и учащихся. Тетрадей не было вообще — мне их заменяли книги отца по механизации. Сами мы делали и чернила. Школа должна была обеспечить себя топливом, поэтому держали лошадей, повозку. Я запомнил, как зимой вся школа спасала от голода лошадей: они настолько были истощены и обессилены, что не могли стоять на ногах. Откуда мы только ни тащили корм для них! А добыть его было непросто: все село было занято тем же — спасало личный скот. Я уже не говорю о скотных дворах колхоза, откуда каждый день увозили трупы животных.

Надо сказать что учился я с азартом. Весь интерес базировался на неуемном любопытстве и стремлении до всего докопаться. Нравились физика, математика. Увлекался историей и особенно, до самозабвения, литературой.

ОФИЦИАЛЬНАЯ ХРОНИКА

(Из дат жизни и деятельности М.С. Горбачева)

1931 год

Март, 2. В селе Привольное Красногвардейского района, Ставропольского края в крестьянской семье родился Михаил Сергеевич Горбачев. Родители — Горбачев Сергей Андреевич, Горбачева (урожд. Гопкало) Мария Пантеле ев на.

1949 год

Апрель, 16. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 16 апреля 1949 года награжден орденом Трудового Красного Знамени (№ 88292) как отличившийся на уборке урожая комбайном «Сталинец-6», которым намолочено с убранной им площади за 20 рабочих дней 8853,14 центнера зерновых культур.

1949 год

Март. Принят (в 10 классе) кандидатом в члены КПСС.

Июнь. Окончил среднюю школу с серебряной медалью.

«ОН ВСЕ ЗНАЕТ»

Хорошо известно, что быстрее всего сгорает жизнь в борьбе с неустроенностью, когда нет самого необходимого для жизни, когда тебе все противостоит, и ты начинаешь с нуля. Я прошел и через это. И нисколько не сожалею о том, что значительная часть моих жизненных сил в молодости ушла на преодоление «неблагоприятных обстоятельств». Трудности первых лет самостоятельной жизни и бытовые невзгоды закалили меня. Я веду речь о тех трудностях, которые испытывают человека на прочность. Ибо подлинная сущность человека, то, чего он стоит на самом деле, раскрывается все же не в дни побед, успеха, а в дни испытаний.

Все было в том времени — и тяжкое, и радостное, и горе, и надежда. Это было противоречие самой жизни. Тем, кто сегодня обращается к нашей истории, надо уметь поставить любой ее период, каждый факт в более широкий контекст. Иначе ничего толком не поймешь. Ни тех событий, ни тех людей.

Сейчас, оглядываясь на прошлое, я все более убеждаюсь в том, что отец, дед Пантелей, их понимание долга, сама их жизнь, поступки, отношение к делу, к семье, к стране ока зы ва ли на ме ня ог ром ное вли я ние и бы ли нрав ст вен ным при ме ром. В от це, простом человеке из деревни, было заложено самой природой столько интеллигентности и пытливости, ума и человечности! Это заметно выделяло его среди односельчан, люди к нему относились с уважением и доверием: «надежный человек». В юности я питал к отцу не только сыновние чувства, но и был крепко к нему привязан. Став взрослым человеком, я все больше и больше восхищался отцом. Меня в нем поражал неугасающий интерес к жизни. Его волновали проблемы собственной страны и далеких го сударств.

Наши встречи превращались нередко в вечера вопросов и ответов. С годами главным ответчиком стал я. Мы как бы поменялись местами. Меня в нем всегда восхищало (о чем я уже писал) его отношение к матери. Нет, оно не было каким-то внешне броским, тем более изысканным, а наоборот — сдержанным, простым и теплым. Не показным, а сердечным. Отец сразу принял близко Раю и всегда радовался встречам с ней. И уж очень его интересовали Раины занятия философией. По-моему, само слово «философия» производило на него магическое воздействие. Отец и мать были рады рождению внучки Ирины, и она не одно лето провела у них. Ирине нравилось ездить на двуколке с дедом по полям, косить сено, ночевать в степи.

...Я узнал о внезапном тяжелом заболевании отца в Москве, куда прибыл на XXV съезд КПСС. Сразу вылетел с Раисой в Ставрополь, а оттуда автомобилем отправились в Привольное. Отец лежал в сельской больнице без сознания, и мы так и не смогли сказать друг другу последние слова. Его рука сжимала мою руку, но больше он уже ничего не мог.

Отец мой, Сергей Андреевич Горбачев, скончался от обширного кровоизлияния в мозг. Хоронили его в День Советской армии — 23 февраля 1976 года. Привольненская земля, на которой он родился, с детских лет пахал, сеял, собирал урожай и которую защищал, не ща дя жиз ни, при ня ла его в свои объя тия...

Всю жизнь отец делал добро близким людям и ушел из жизни, не докучая никому своими недомоганиями. Жаль, что пожил он так мало. В 1995 году мы похоронили рядом с отцом мою мать — Марию Пантелеевну. Каждый раз, бывая в Привольном, я в первую очередь иду к их могилам.

Запомнился мне один разговор с матерью. Это было задолго до ее смерти. Мы сидели и разговаривали на лавочке у ее дома — любимое место времяпрепровождения. И вдруг она ни с того ни с сего, под влиянием каких-то переживаний говорит мне:

— Умру — похорони меня рядом с отцом.

Я сказал ей:

— Ты что же?! А мы?

— Пришло время, Миша, — улыбаясь, сказала она. — Уж сколько лет не виделась с отцом...

Это было, как я уже сказал, давно. А в самые последние год-два она много болела, и мы пришли к выводу, что надо ее хорошо полечить и уговорить, чтобы она пожила с нами. Потом положили ее на лечение в Кремлевскую больницу. И все вместе, и по очереди регулярно навещали ее.

Последний раз я заехал к ней один, и мы долго говорили. Расстались уже поздно вечером. Я вернулся домой в хорошем настроении, сказал, что мама чувствует себя лучше. А в 4 утра следующего дня она скончалась. Врачи в последний момент ее спросили:

— Что сказать Михаилу Сергеевичу?

Она ответила:

- Он все знает.

ХРАМ НАУКИ, ОЧАГ МОЛОДОЙ ЭНЕРГИИ

Школу я окончил в 1950 году с серебряной медалью. Мне исполнилось 19 лет.

Мои одноклассники подавали заявления в вузы Ставрополя, Краснодара, Ростова. Я же решил, что должен поступать не иначе как в самый главный университет — Московский государственный университет им. Ломоносова на юридический факультет.

С самого начала учеба в университете захватила меня. Она поглощала все время, учился я жадно, азартно. Друзья-москвичи подтрунивали: многое, что для меня было новым, им было известно со школьной скамьи. Но я-то заканчивал сельскую школу.

В моих глазах университет был храмом науки, средоточием умов, составлявших нашу национальную гордость, очагом молодой энергии, порыва, поиска. Здесь ощущалось влияние вековой русской культуры, несмотря ни на что, жили демократические традиции русской высшей школы.

Даже в самые мрачные годы в стенах здания на Моховой чувствовалось биение пульса общественной жизни. Пусть в значительной мере подспудно, но сохранялся дух творческих исканий и здорового критицизма.

Конечно, не следует и приукрашивать реальную ситуацию в университете. Первые три года моей учебы совпали с годами «позднего сталинизма», нового витка репрессий, знаменитой кампании против «безродного космополитизма» и т.д. .

Я погрешил бы перед истиной, если бы стал утверждать, что массированная идеологическая обработка, которой подвергались питомцы университета, не затрагивала нашего сознания. Мы были детьми своего времени...

Система образования, казалось, делала все, чтобы предупредить овладение критическим методом мышления. Но вопреки ей само накопление полученных знаний подводило — где-то на третьем курсе — к этапу, когда мы начинали всерьез задумываться над тем, что вроде бы уже было изучено и усвоено.

Кто-то из современных читателей, прежде всего из числа молодых соотечественников, возможно, поморщится, прочитав, что первыми авторами, заставившими меня усомниться в непреложности преподносимых нам «истин в последней инстанции», были К. Маркс, Ф. Энгельс, В.И. Ленин. Но это так. И вот почему.

Несмотря на всю (иногда чрезмерную) полемическую остроту, их труды содержали обстоятельный разбор положений оппонента, систему контраргументов, обоснование выводов, что явно контрастировало с «дискуссионными» приемами Сталина, имевшего склонность заменять аргументацию бранью, в лучшем случае провозглашением непреложных истин. И, наверное, главное: чем больше я вчитывался в «классиков», тем больше задумывался над соответствием их представлений о социализме нашей ре аль ной дей ст ви тель но с ти.

В 1952 году я вступил в партию. Накануне передо мной встала проблема: что писать в анкете о своих репрессированных дедах? Хотя дед Пантелей судим не был, но 14 месяцев отсидел. Да и деда Андрея высылали в Сибирь без всякого суда. При вступлении в кандидаты это никого не волновало — земляки знали обо мне все. Написал письмо отцу, ведь ему при приеме в партию уже пришлось отвечать на такой же вопрос. Когда летом мы встретились, отец сказал:

— Ничего я не писал. Не было у нас этого на фронте, когда в партию перед боем принимали. На смерть шли. Вот и весь ответ.

Ну а мне, сыну его, пришлось в парткоме, а потом в Ленинском РК КПСС долго объяснять всю историю моих предков...

Повседневная действительность вторгалась в учебный процесс, заметно корректируя наши книжные представления и о «самом справедливом строе», и о «нерушимой дружбе народов». Глубоко отложился в памяти эпизод, относящийся к зиме 1952/1953 года, когда общество потрясло «дело врачей», послужившее поводом для разнузданных антисемитских выходок, огульных обвинений евреев в предательстве.

Мой приятель Володя Либерман, за плечами которого были тяжкие фронтовые годы, однажды не пришел к первой лекции. Появился он лишь несколько часов спустя. Никогда прежде не видел я его в таком удрученном, подавленном состоянии. На нем буквально лица не было. «В чем дело?» — спросил я. Он не мог сдержать слез. Выяснилось, что улюлюкающая публика, обдав бывшего фронтовика градом оскорблений и ругательств, выбросила его из трамвая. Я был потрясен.

Много лет спустя, в тяжелые для меня дни декабря 1991 года, произошла у меня встреча с писателем Беляевым — студентом МГУ того же времени. Вспомнили и эти эпизоды. И тогда мой собеседник сказал, что в те годы Горбачева считали, пользуясь современным языком, чуть ли не «диссидентом» за его радикализм. Но, конечно, никаким дисси-дентом я не был, хотя критическое отношение к происходящему уже «входило» в меня.

.Морозное утро 5 марта 1953 года. В аудитории № 16, где обычно читались общекурсовые лекции, — мертвая тишина. Входит преподаватель и трагическим голосом, сквозь слезы сообщает о последовавшей на 74-м году безвременной кончине...

Среди студентов были люди из числа тех, чьи родственники пострадали от репрессий, кто тогда уже — в той или иной мере — осознавал тоталитарную сущность режима. Однако основная масса студенчества глубоко и искренне переживала эту смерть, воспринимая ее как трагедию для страны. Примерно такое чувство, не буду кривить душой, охватило тогда и меня.

Свое выпускное сочинение в школе я писал на тему «Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет». Получил высшую оценку, и потом еще несколько лет оно демонстрировалось выпускникам — как эталон. А я ведь знал реальную жизнь и кое-что из того, что творилось в годы его правления.

Недавно прочитал письмо академика Андрея Дмитриевича Сахарова, относящееся к этим мартовским дням 1953 года: «Нахожусь под впечатлением смерти Великого Человека. Думаю о его человечности...» Значит, не одному мне это было свойственно.

...Меня пригласили в деканат юрфака еще до начала занятий, как я понял, для знакомства. Встретили на юридическом факультете хорошо, ввели в курс дела. Я ознакомился с расписанием, со всеми объявлениями, которые касались первокурсников. Сделал для себя записи. И только я собрался уезжать в общежитие на Стромынку, как меня подхватили журналисты и попросили на несколько минут пройти с ними. Мы вышли на Манежную площадь. Там уже была группа студентов-первокурсников с других факультетов. И на фоне Манежа и Кремля нас сфотографировали. Этот снимок появился в «Комсомольской правде» 1 сентября. Я его храню как память о начале но вой жиз ни.

Едва ли не самой большой новостью для меня оказалась жизнь в столице: я пережил настоящий шок. Я — из села, где не было электричества, радио, телефона, где южные ночи сразу сменяют день, где крупные звезды, как будто подвешенные фонари. А воздух насыщен, если это весна или лето, запахами цветов, деревьев, садов. И вдруг — грохот трамваев, поезда метро, освещенные электричеством ночи и бесчисленное множество людей. Сначала трудно было привыкнуть к этой московской суете. Написал это и подумал: да, всё это так, но всё это не идет ни в какое сравнение с нынешней суетой на ули цах, за би тых авто мо би ля ми и пото ка ми людей.

Такое впечатление, что тогда человек что-то значил, а сейчас его буквально преследуют в городе всяческие неудобства. Ему хочется бежать отсюда. И ведь убегают назад из города в деревню, откуда пришли. Кстати, этот процесс в больших городах мира давно уже происходит: население многих крупных городов уменьшается. Но отнюдь не везде. Мехико расширяется — и третья часть населения страны живет в нем и его пригородах. А когда ты едешь на скоростном поезде «хикари» из Токио в Киото, то кажется, что Токио не кончается — все заселено.

Сначала мне надо было освоить путь от общежития до Сокольников и от Сокольников до Охотного Ряда. А потом вместе с друзьями по группе я знакомился с Москвой. Атмосфера на курсе, и особенно в группах, была прекрасной, очень дружеской. Все для меня было впервые: Красная площадь, Кремль, Большой театр — первая опера, первый балет, Третьяковка, Музей изобразительных искусств имени Пушкина, первая прогулка на катере по Москве-реке, экскурсия по Подмосковью, первая октябрьская демонстрация... И каждый раз ни с чем не сравнимое чувство узнавания.

И все-таки прежде всего память возвращает к неказистому зданию студенческого общежития на Стромынке в Сокольниках. Ежедневно колесили мы по семь километров в один конец — на метро, трамвае и пешком — к нашей alma mater и обратно, и за все пять лет обучения в Московском университете нам не удалось изучить и половины Москвы.

Зато все улицы и переулки вокруг университета, все островки студенческого архи пела га во круг общежи тия — ки ноте атр «Молот» на Руса ков ской и Клуб име ни

Русакова, неповторимый колорит старой Преображенской площади (к сожалению, от нее теперь мало что осталось), старинные бани на Бухвостовской, парк в Сокольниках — остались в памяти навсегда. Ну, и, конечно, ЦПКиО — Центральный парк культуры и отдыха — тогда еще любимое место отдыха москвичей.

Чем был примечателен наш юридический факультет? Он давал обширные и весьма всесторонние знания. На первое место я ставлю цикл исторических наук — история и теория государства и права; история политических учений, история дипломатии; политическая экономия в объеме почти таком же, как на экономическом факультете, история философии, диалектический и исторический материализм; логика; латин-ский и немецкий языки. Наконец, целая гамма юридических дисциплин: уголовное и гражданское право, криминалистика, судебная медицина и психиатрия, уголовный и гражданский процесс, административное, финансовое, колхозное, брачно-семейное право, бухгалтерский учет. И, конечно, международное публичное и частное право, го судар ст во и пра во буржуаз ных стран и т.д.

Программа обучения исходила из того, что усвоение собственно юридических предметов требует основательного знания современных социально-экономических и политических процессов и должно поэтому идти в контексте овладения основами других обще ст вен ных наук.

В моих глазах университет был храмом науки, средоточием умов, составлявших нашу национальную гордость, очагом молодой энергии, порыва, поиска. Здесь ощущалось влияние вековой русской культуры, сохранялись, несмотря ни на что, демократические традиции русской высшей школы. Многие знаменитые ученые, академики считали за честь преподавать в МГУ, вести там лекционные курсы. За многими из них — научные направления, десятки книг и учебников. Их лекции открывали новый мир, целые пласты человеческого знания, неведомые мне ранее, вводили в логику научного мышления. Даже в самые мрачные годы в стенах здания на Моховой чувствовалось биение пульса общественной жизни. Пусть в значительной мере подспудно, но сохранялись дух «поиска истины» и здоровый критицизм.

Конечно, не следует и приукрашивать реальной ситуации в университете. Первые три года моей учебы совпали с годами «позднего сталинизма», нового витка репрессий, разнузданной кампании против «безродного космополитизма» и «низкопоклонства» перед Западом, знаменитого «дела врачей»...

«ТАКАЯ ДЕВЧОНКА»

...В тот вечер я сидел над какой-то книгой, когда в комнату заглянули Володя Либерман и Юра Топилин...

- Миша, - говорят, - там такая девчонка! Новенькая! Пошли!

- Ладно, - отвечаю, - идите, догоню...

И я пошел в клуб. Пошел, не зная того сам, навстречу своей судьбе.

Уже от дверей зала увидел длинного, но, как всегда, по-военному подтянутого Топилина, танцевавшего с незнакомой девушкой. Музыка смолкла. Я подошел к ним, и мы познакомились.

Раиса Титаренко училась на философском факультете, который помещался в том же здании, что и юридический, жила в общежитии на той же Стромынке, и как я не увидел ее раньше - не могу понять...

Гуляли долго, говорили о многом, но более всего о предстоящих экзаменах и студенческих делах. На следующий день встретились снова и скоро все свободное время стали проводить вместе. Все остальное в моей жизни как бы отошло на второй план. Откровенно говоря, и учебу-то в эти недели забросил, хотя зачеты и экзамены сдал успешно. Все чаще стал я посещать комнату общежития, где жила Рая, познакомился и с ее подругами и их друзьями - Мерабом Мамардашвили и Юрием Левадой (первый позднее стал известным философом, второй - столь же известным социологом). Собеседники они были интересные, но я интуитивно чувствовал, что Рае, как и мне, гораздо больше нравилось быть вдвоем. Поэтому предпочтение отдавали не «посиделкам», а прогулкам по улицам.

В июне 1952 года, в одну из белых ночей, мы проговорили в садике общежития на Стромынке до утра. В ту июньскую ночь, может быть, до конца поняли: мы не можем и не должны расставаться.

Через год решили пожениться. Но вставали обычные в таких случаях вопросы: где будем жить, что скажут родители о студенческом браке, а главное, на какие средства будут существовать молодожены?

На отдельную комнату в общежитии на Стромынке рассчитывать не приходилось. Но молодость есть молодость. После окончания третьего курса поехал в родные края, сообщил родителям о своем решении, отработал весь сезон механизатором на машинно-тракторной станции. Трудился более чем усердно. Отец посмеивался: «Новый стимул появился».

Перед отъездом в Москву продали мы с отцом девять центнеров зерна, и вместе с денежной оплатой получилась почти тысяча рублей - сумма по тем временам значительная. Так что материальная база под наши «семейные» планы была подведена.

«МЫ БЫЛИ ОЧЕНЬ НЕОПЫТНЫ»

Для нас с Раисой наступила счастливая пора - узнавания друг друга. Мы забыли обо всем. И оказались не готовы к тому, что Раиса забеременела. Мы очень хотели иметь ребенка, но врачи категорически запретили Раисе рожать. Дело в том, что годом раньше она перенесла тяжелую форму ревматизма. Были моменты, когда все ее суставы - и маленькие и большие - опухали, и она лежала, как восковая свеча, не могла двигаться. Это тоже было на Стромынке, и со своими друзьями по общежитию я относил ее на носилках в больницу. В общем, все это - и сама болезнь, и лечение - очень серьезно сказалось на работе сердца. Врачи сказали: у нас нет гарантий, что ей удастся родить, и нужно будет делать выбор: спасать мать или ребенка.

Мы не знали, как поступить. Раиса все время плакала. Я говорил ей: «У нас с тобой еще будут дети, а сейчас надо поступать, как требуют врачи». НаШаболовке в роддоме ей сделали операцию.

Мы были очень неопытны. Никто ведь этими проблемами тогда по-настоящему не занимался - ни в школе, ни в университете, ни в медицинских учреждениях. Литературы по этим вопросам не было. Я беседовал с врачами уже после всего того, что произошло, и спрашивал: «Что вы порекомендуете?» Ответ был простым: «Надо беречься». - «А что вы порекомендуете лучше всего». - «Самое эффективное - надо воздерживаться». Вот и все рекомендации.

Вот так началась наша супружеская жизнь: с одной стороны, ярко, нарядно, весело; с другой стороны, мы оказались в ловушке. Врачи рекомендовали: надо сменить климат. Отъезд на мою родину, на юг, благотворно повлиял на здоровье Раисы, и 6 января 1957 года (в сочельник) двадцатипятилетняя Раиса родила дочь - Ирину.

РОДНЯ

Отцу сразу понравилась Раиса: он принял ее как дочь. А у матери все было по-другому: теплой встречи не получилось. В общем, она приревновала Раису: увела сына. В те дни она мне сказала:

- Что ты за невестку привез, какая от нее помощь?

Я сказал, что она окончила университет и будет преподавать.

-А кто же нам будет помогать? Женился бы ты на местной, и все было бы хорошо.

Я не сдержался:

- Знаешь, мама, я скажу сейчас то, что ты должна запомнить. Я ее люблю. Это моя жена. И чтобы от тебя я больше ничего подобного никогда не слышал.

Мать заплакала. Мне было ее жаль. Но это надо было сказать, чтобы решить раз и навсегда этот вопрос. Раиса, встретив недоброжелательное отношение свекрови, конечно, волновалась. Как-то мать ее заставила из колодца воду таскать и поливать огород. Отец понял ситуацию и говорит Раисе: «Давай с тобой вместе будем это делать». Мать выходила из себя. Прошло это у нее не сразу. Потом, узнав Раису поближе, она примирилась. Родилась внучка. Да и мое положение изменилось. Мы помогали родителям материально. Построили им новый дом.

А тогда, увидев, как расстраивалась Раиса, я сгоряча и ей сказал:

- Ты замуж вышла не за мою мать. И давай договоримся: вопрос решен. И успокойся, пожалуйста.

КОНФУЗ

Вспоминаю, как я на первых порах дружбы с Раисой «опозорился»... В парке было много всяких аттракционов. Среди них - такие, которые давали возможность показать силу. Сила у меня была, и я решил продемонстрировать ее своей девушке. Все шло удачно, но в одном случае удача от меня отвернулась. Устройство было построено так, что ты ногами становишься и держишь его (наподобие насоса для накачки колес), а руками, в отличие от насоса, не вниз давишь, а тянешь вверх: прибор же показывает твою силу. Я рассчитывал, что мне удастся показать Раисе свои возможности. Но. Получился конфуз: подвела поясница - я не мог выпрямиться. Раиса хохотала, а мне было не до того. С трудом мы добрались до метро.

КСТАТИ

Он писал: «Смотришь на какого-нибудь здешнего начальника - ничего выдающегося, кроме живота»

Из воспоминаний Раисы Горбачевой

Летом 53-го, перед свадьбой, мы расстались с Михаилом на три месяца. К каникулам присоединилась его учебная следственно-прокурорская практика. Проходил он ее у себя в Красногвардейском районе. Тогда район назывался Молотовским. Жили мы эти месяцы ожиданием писем друг от друга...

Сегодня, перечитывая письма Михаила Сергеевича, эти строчки на пожелтевших листочках бумаги, - столько лет прошло! - написанные то чернилами, то карандашом, то в степи на комбайне, то в районной прокуратуре в обеденный перерыв или поздно ночью, после работы, вновь и вновь думаю не только о чувстве, которое соединило нас в юности. Думаю и о том, что наш жизненный выбор, наш жизненный путь, истоки которого в нашем детстве и юности, что он - не случаен.

Хочу привести отрывки из двух-трех писем Михаила Сергеевича. Полностью не надо, нельзя, здесь есть страницы, предназначенные только мне, - со мною они и уйдут... Но кое-что я вам зачитаю. Посмотрите, на листке сохранился штампик - «прокуратура Молотовского района». И даже число: 20 июня 1953 года. Был на работе в прокуратуре и стал писать письмо на первом подвернувшемся листке.

«...как угнетает меня здешняя обстановка. И это особенно остро чувствую всякий раз, когда получаю письмо от тебя. Оно приносит столько хорошего, дорогого, близкого, понятного. И тем более сильнее чувствуешь отвратительность окружающего... Особенно - быта районной верхушки. Условности, субординация, чиновничья чванливость... Смотришь на какого-нибудь здешнего начальника - ничего выдающегося, кроме живота. А какой апломб, самоуверенность, снисходительно-покровительственный тон! Пренебрежение к науке. Отсюда - издевательское отношение к молодым специалистам...»

...«Прошу, пиши мне. Я их так жду, твои письма, всегда. С ними ты приходишь сама ко мне. А ты мне нужна здесь. Твой навсегда Михаил».

...Тридцать семь лет мы вместе. Все в жизни меняется. Но в моем сердце живет постоянная надежда: пусть он, мой муж, останется таким, каким вошел тогда в мою юность. Мужественным и твердым, сильным и добрым. Чтобы мог, наконец, снова петь свои любимые песни, а он, повторяю, любит петь. Чтобы мог читать свои любимые стихи и смеяться - открыто, искренне...

МНЕНИЯ

Георгий Шахназаров, бывший помощник генерального секретаря ЦК КПСС, политолог, писатель:

Заступался за смутьянов

Доброжелатели говорили Михаилу Сергеевичу, что, фактически взяв на себя роль спикера, он наносит ущерб собственному авторитету. Когда миллионы людей, сидя у телеэкранов, наблюдают, как какой-нибудь безвестный юнец из числа депутатов вступает в пререкание с главой государства, а тот, вместо того чтобы испепелить наглеца, терпеливо с ним объясняется и даже сносит явные оскорбления, ничего хорошего от этого ни для государства, ни для лидера не будет.

Но одной из самых привлекательных черт Михаила Сергеевича как политика было как раз то, что вопреки собственной выгоде он ставил на первый план достижение стратегической цели - введение в стране полноценной демократии. Как генеральный секретарь в ущерб своему престижу не раз заступался на пленумах ЦК за Ельцина, Лациса и других смутьянов, защищая их от расправы ретроградов, так на съездах народных депутатов президент урезонивал агрессивное большинство, требуя дать возможность высказаться Сахарову, не сгонять с трибуны Черниченко, не заглушать криками Карякина. А в Верховном совете остужал страсти крикливых ораторов обеих сторон.

Майкл Маргулис, президент Фонда «Духовная дипломатия» при ООН:

«Рабская часть страны его ненавидит»

Кто-то в любом деле должен начинать. И неблагодарное это зачастую дело.

Получится не так - и будешь козлом отпущения. Вот Горбачев сбросил монстра под названием «коммунизм», подтвердил, что Сталин был убийцей, паханом шайки в масштабах целой страны, свалил советский режим, как Давид великана Голиафа. И что? Вся рабская часть страны ненавидит его за это.

Если вы заглянете в Библию, то обнаружите, что тысячи лет назад у израильского народа быстро появились такие же претензии к освободившему их от плена вождю Моисею. Они с тоской вспоминали жирную похлебку, которая была у них в египетском рабстве.

Надо сказать, что, по расчетам историков, в Египте ушли из рабства только 20% евреев, остальные предпочли похлебку. Возможно, и в России сохраняется похожая пропорция: 20% за свободу, 80% за похлебку. Но, может быть, такое соотношение во всем мире. Похоже!